Лицо его пылало, голос был хриплым, и чем дольше реб Гирша говорил, тем более надтреснутым и хриплым становился его голос. На выспреннем раввинском святом языке, состоящем из отрывков библейских стихов, в письме говорилось о святой общине Валкеников, долго искавшей того, кто будет указывать ей путь, поведет вперед и соединит разрывы в теле дома Израилева. Главы общины скитались, страдая от жажды, в поисках источника света и мудрости, пока Пребывающий в высотах не сжалился над ними, ибо на Него они уповали. И Небеса повели их верным путем, и они еще издалека узрели гения, выделяющегося своей возвышенностью и мудростью, солнце, освещающее землю и ее обитателей, гору Синайскую и сокрушающего горы, каковым является не кто иной, как учитель и раввин наш, могучий молот, опора десницы нашей, да восхвалено будет имя его… И реб Гирша Гордон громко, во весь голос расплакался, злобно хрипя, как будто он сам на себя был полон гнева и ярости из-за того, что плачет, как женщина. Было видно, что он изо всех сил старается справиться с рыданиями. Он откашлялся раз, другой, но слезы душили его и не давали продолжить чтение.
В первый момент всеми овладел страх. Люди были потрясены. Через мгновение по толпе прокатился удивленный шепот, а сразу же за ним — шепот осуждения: реб Гирша портил праздник! Новый раввин стоял на ступеньках, ведших к священному орн-койдешу, ссутулившись и дрожа. Он смотрел на биму со страхом, как будто в том, что чтение прервалось именно на том месте, где упоминалось его имя и имя его отца, был дурной знак на будущее. Неожиданно кто-то крикнул:
— Мазл тов[191]!
Мертвая тишина лопнула, и все собравшиеся закричали:
— Мазл тов, ребе, мазл тов!
Толпа на улице подхватил этот веселый вопль, а оркестр на синагогальном дворе грянул с такой силой, что окна синагоги задребезжали, висячие светильники закачались, и отовсюду донеслось эхом:
— Мазл тов! Мазл тов!
Жители Валкеников еще недели спустя спорили, почему же реб Гирша Гордон расплакался, читая письмо о назначении раввина. Друзья и солидные обыватели считали, что из него вырвался плач, который он сдержал в себе, когда старый раввин, его бывший тесть и дед его сиротки Бейнуша, уезжал в Эрец-Исраэль. Однако насмешники и просто тупоголовые говорили, что реб Гирша не мог вынести того, что другой становится главным раввином Валкеников, а ему к тому же пришлось зачитывать письмо о назначении этого другого раввином с присовокуплением всех титулов.
По окольной дороге, ведшей от железнодорожной станции через поля и огибавшей местечко, на крестьянской телеге приехал на двор смолокурни, что напротив соснового леса, первый дачник. На высокой белой трубе разрушенной фабрики аисты, постоянные летние гости, замахали и застучали своими сухими крыльями — так они приветствовали их давнего, многолетнего соседа. Гигантское дерево с вылезшими из земли корнями, стоявшее на холме рядом с двором, качало своими длинными ветвями, передавая добрую весть дальше по дороге, в глубь леса. Сосны в бору качались и дрожали от тихой радости, что их старый друг, частенько гулявший по утрам, накинув талес на голову, уже приехал. Шорох, шепот и бормотание хвои распространялись все дальше и дальше, пока зеленая лесная чаща не кончилась и не начались ржаные поля, сенокосные луга и огороды с однолетними растениями, не знавшими этого дачника, ежегодно приезжавшего на смолокурню. И все же даже юные растения богобоязненно раскачивались вместе со старыми кустами и деревьями, как будто понимали, что этот приезжий должен быть человеком высокого полета. От засеянных полей шум дошел до дальней стороны моста, туда, где жил один еврей-кузнец. Тот принес эту весть в синагогу к первому утреннему миньяну. Почтенные обыватели еще были оглушены духовым оркестром, пьяны от празднества, устроенного в честь нового раввина. Однако новость о госте повеяла на них ощущением святой субботы в обычную среду.
— Если он, дай ему Бог долгих лет жизни, приехал, то уже действительно наступило лето, — говорили между собой молящиеся первого утреннего миньяна.
— Кто приехал? — переспросил кто-то, и другой еврей ответил ему:
— Махазе-Авром[192].
Реб Авром-Шая-коссовчанин[193] не подписывал свои сочинения, тем не менее все знали, что этот тихий еврей, жена которого держит в Вильне мануфактурную лавку, и есть автор книг «Махазе Авром ал ейрувин»[194] и «Махазе Авром ал шабос»[195]. Знатоки Торы говорили о нем с величайшим почтением. Однако иной раз какой-нибудь служитель культа хватался за бороду и обиженно говорил:
— Раввином он быть не хочет, главой ешивы — тоже. Будничными делами, уж конечно, не занимается. Еврей сидит и всю свою жизнь занимается изучением Торы. Так разве удивительно, что он — гений?
— Мы тоже, слава Богу, занимаемся изучением Торы, — улыбался еще какой-нибудь ученый еврей, чтобы показать, что его все это совсем не волнует, — и все же был не в силах скрыть свою зависть. — Что знает кто-то, то знают все, а чего люди не знают, того не знает никто. Так в чем же его сила?
Приближенные говорили о нем тихими голосами, как будто его желание оставаться незаметным заставляло их говорить шепотом. Они рассказывали, что люди, бывало, просили Махазе-Аврома, чтобы он провел урок в колеле[196] для женатых молодых людей. Он отвечал, что даже благословлять так, чтобы еще два еврея слышали, как он произносит вслух благословение, для него наказание. Люди наводили на него страх. Но сколько он ни скрывался от людей, его имя росло все выше и больше, как дерево под солнцем: медленно, тихо, таинственно и радостно.
В Валкеники он всегда приезжал раньше остальных дачников, сразу же после Лаг ба-омера, и уезжал последним, накануне Новолетия. В первое лето его пребывания в Валкениках лучшие обыватели местечка во главе с зятем раввина явились к нему с визитом. Реб Гирша, по своему обыкновению, клял сионистов, а Махазе-Авром, по своему обыкновению, молчал. Кто-то из визитеров пошутил, и Махазе-Авром рассмеялся так весело, так по-мальчишески, что почтенные обыватели просто остолбенели. Потом он снова замолчал и сидел, опустив глаза, до тех пор, пока гости не поняли, что им уже надо уходить. Однако желание узнать, что же он за человек, привело лучших евреев Валкеников к коссовчанину во второй раз, и теперь уже с делом: с просьбой, чтобы он вмешался в местный спор между богобоязненными и светскими. Позднее реб Гирша Гордон кипятился и говорил валкеникским ревнителям веры, что знаток Торы несет ответственность за все свое поколение и что он обязан вмешиваться. Больше зять раввина не ходил к дачнику, жившему на смолокурне. Другие состоятельные обыватели еще пару раз посещали его в течение лета, но так и не застали. Домашние реб Аврома-Шаи-коссовчанина говорили, что он ушел в лес на прогулку или на реку купаться. Когда посетители рассказывали об этом зятю раввина, тот смеялся им в лицо:
— Разве вы не понимаете, что он от вас скрывается? Он диковатый тип.
Люди с характером помягче, чем у реб Гирши Гордона, находили оправдания этому отшельнику: ему тяжело с гостями, потому что он, бедняга, болен. Валкеникские почтенные обыватели слыхали, что у него с самого детства был сердечный порок. Его постоянно заставали в лесной избушке лежащим на железной лежанке с маленьким томиком Гемары в руках, или же он лежал на деревянной скамейке за длинным столом, стоявшим посреди двора смолокурни.
Старик и общинный функционер, занимавшийся делами ешивы, портной реб Исроэл был родом из Сморгони[197]. Он рассказал, что когда жил в Сморгони и был уже отцом, в тамошней синагоге учил Тору Авром-Шаеле-коссовчанин, нынешний Махазе-Авром. Ничего такого по нему не было тогда видно. Просто деликатный, скромный мальчик, который постоянно занимался. Он день и ночь стоял за стендером спиной к прихожанам и учил Тору. Однажды один аскет услыхал в сморгоньской синагоге утром после молитвы громкий плач. Аскет огляделся и увидел, что Авром-Шаеле-коссовчанин стоит у открытого священного орн-койдеша и молится с рыданиями. В синагоге никого не было, а аскет сидел в уголке между печкой и западной стеной. Авром-Шаеле не видел его и продолжал молиться у открытого священного орн-койдеша:
— Владыка мира, открой глаза мои, чтобы я увидел чудесное из Торы Твоей[198]. Я принимаю на себя обет все дни жизни моей изучать Тору ради Торы, только ради Торы, исключительно ради Торы. Пришелец я на земле — не скрывай от меня заповедей Твоих![199]
Невольно подслушавший эти слова аскет поспешно вышел из синагоги, чтобы Авром-Шая-коссовчанин не увидел его и не смутился, и не испугался.
— И я своими собственными ушами слышал, как аскет рассказывал об этом группке обывателей, собравшихся в сморгоньской синагоге, — свидетельствовал портной реб Исроэл.
