– Я не спринтер, а машины у меня нет.
– Есть выход. Иди к озеру. Там катер, с мотором. Ты справишься. Беги.
Связь прервалась.
– Я влип в историю. Хотел заработать и отдохнуть на природе, а попал в передрягу.
– Анатолий, я подозреваю, что Наум решил, что Вы сбежали с поля брани. Он ничего не сказал о Вас.
Я ошиблась: опять голосом Шуфутинского меня позвал телефон.
– Ирина! А этот программист с тобой?
– Нет, я его утопила. Ты совсем сдурел от взрыва. Где ему быть?
– Черт с ним. Отделайся от него и беги к озеру.
Анатолий все слышит, но никак не реагирует.
– Как это, отдаляйся? Убить, что ли?
– Поздно. Они уже подъезжают.
Разъединился.
– Судя по последним словам Вашего друга, он где-то близко. А едут милиционеры.
– У нас есть время, чтобы договорится о том, что мы будем говорить.
– Простите, Ирина, но это глупо. Все равно сыщики обнаружат расхождения. В этом они доки. Надо говорить правду. Тем более что она на нашей стороне.
Ждали мы милицию, а въехал на участок все тот же советский вездеход без опознавательных знаков милиции.
– Ваш крестный отец решил нас попугать?
Я в полной растерянности. Наум сказал: они подъезжают, – а шутить он не любит и не умеет.
– Анатолий, мне кажется, нас приехали убивать. Уйдем через черный ход. Наум же сказал, что мне надо бежать отсюда.
– А «УАЗ» другой. Того «УАЗа» я номер запомнил.
И опять я убегаю. Бежать под уклон легко, и скоро мы стояли у пирса.
– А где катер? – справедливый вопрос задал Анатолий.
– Наум не уточнил где. Он сказал, на озере. Озеро большое. Идите направо, я налево.
Не прошло и минуты, как Анатолий тихо окликнул меня.
– Сюда идите.
Катер был привязан обыкновенной веревкой к ветле у самого берега, и с пирса его было не видать.
– Если мы сейчас заведем мотор, они услышат, и далеко мы не уплывем.
Анатолию не откажешь в здравомыслии. Двумя маленькими веслами – он с одного борта, я с другого – мы увели катер за мыс.
От особняка доносились громкие мужские голоса. Голос Наума я бы узнала. Его там не было.
Движок заработал сразу и затарахтел не так уж и громко. Туман опускался на озеро, темнело. Голоса отдалились, а потом и вовсе смолкли.
– Оторвались, – по-мальчишески сказал Анатолий, и в этот момент он дернул рукоять, катер вильнул, нас бросило друг к другу. Мне шестьдесят лет, ему сорок три. Но разве существует возраст в таком случае? Неуправляемый катер выделывал в тумане вензеля, а мы целовались.
На этом я прерву повествование о моем визите к Науму Лазаревичу Корчаку.
В Санкт-Петербург мы вернулись вдвоем на электричке. Стрелки часов в зале Финляндского вокзала показывали начало одиннадцатого вечера.
– Я живу в Купчино.
Сейчас он скажет, что не может проводить меня, предложит посадить меня в такси и сам тю-тю к своей wife. He может такого быть, чтобы у него не было жены.
– Если позволишь, я поеду с тобой.
– Позволю.
Мне действительно хотелось, чтобы он поехал со мной.
В машине такси, по бортам которой было начертано «City taxi» и семь семёрок, Анатолий начал рассказывать о себе. Такси превратилось в исповедальное место.
– Я закончил ЛИТМО – теперь это университет, – работал в НИИ, но его скоро развалили. Вернее, из научного института он превратился в заштатную организацию по выполнению заказов на установку приборов наблюдения и просушивания. Уволился и стал вникать в сферу информатики и компьютеризации.
– Послушай, мне абсолютно все равно, кем ты был и кем стал. Я везу тебя домой, и я не агент с биржи труда.
– Правильно, мадам, – вклинимся шофёр, – сегодня главное, чтобы у человека было побольше валюты. А как он её получил, не колышет.
Это вторжение в наш с Анатолием разговор меня крайне возмутило, и я, вспомнив молодость, прервала шофёра.
– Ваше дело крутить баранку, а не смешиваться в разговор пассажиров.
– Узнаю Ирину Анатольевну, а Вы меня не признали.
Узнала! Это же Павел Михайлович.
– Павел Михайлович!
– Он самый. Сильно изменился? Годы, годы. Кручу баранку и все думаю, когда кондратий хватит. Машин жалко.
Дальнейший путь до моего дома мы проделали в молчании. Анатолий расхотел исповедоваться, а нам с Павлом не о чем было говорить. Тем более в присутствии третьего.
О моем доме. Квартиру на Сабировской улице после смерти Антонины я продала и купила другую, меньшей площади, в новом доме на улице Савушкина, с видом на залив.
С Павлом мы распрощались сухо.
– Какой богатый у Вас спектр знакомств. От миллионера до шофёра такси.
– К вашему сведению, Павел Михайлович до перестройки был ведущим инженером-конструктором в одном из ведущих НИИ Ленинграда.
– Да, досталось нам.
Моя квартира находится на двенадцатом этаже, с балкона открывается чудесный вид на залив. В хорошую ясную погоду можно разглядеть остров Котлин. Хорошо видны сооружения защиты города от наводнений. Я люблю свою новую квартиру.
– Шикарно.
Он что, провинциал? Знал бы он, сколько труда стоило привести квартиру в надлежащий вид. Современное жилищное строительство с большой натяжкой можно так назвать. Квартиры они сдают в виде полуфабриката. Доходит до того, что даже унитаза там не бывает.
– Ничего особенного.
Говорю притворно, а на самом деле я горжусь своим жилищем. Не напрасно я заплатила интерьерщику кучу денег. Да и рабочие постарались и исполнили проект в точности и с отличным качеством.
На этом я закончу разговор о своей квартире. И вообще, я замолчу на некоторое время. Не думаю, что кроме геронтологов кого-то могло бы заинтересовать описание того, что происходило потом в моей квартире на двенадцатом этаже, где соседи не страдают глухотой.
– Ты настоящая фурия.
– И кому же я мстила?
– Придираешься к слову. Я хотел сделать комплимент и всего-то.
– Обозвал бы вакханкой тогда. Это было бы ближе к истине.
– Пора тебе, Анатолий, к своей жене.
Он понял.
Ушел Анатолий. Я сижу на балконе, гляжу вдаль. Закончилась моя эпопея. Я дошла до конца моей карьеры. Теплый ветерок задувает мне в юбку.
Она был красива даже в гробу. Организацией её похорон занимался прилетевший из Москвы один из сотрудников МИДа, служивший с ней в посольстве на Мальте. Ему не с кем было посоветоваться, отпевать или не отпевать Ирину Анатольевну в церкви, предавать земле или кремировать. Сидя в пригостиничном ресторане и выпивая за упокой души Ирины Анатольевны, он рассуждал сам с собой.
Судя по её послужному списку, она прошла все ступени, а это значит, что была она женщиной опытной, много повидавшей. Могло быть так, что она и в церковь ходила. Если ходила в церковь, то и могла покреститься. Если это так, то надо бы её отпеть. Интересно, сколько это теперь стоит? Ни Министерство, ни профсоюзы, ни тем более завод денег на похороны не выделили. Собрали среди коллег, и крутись, как хочешь, Иван Иванович. Объявление в газету и в Интернете он дал. Просто так, для проформы. Так отпевать или нет? Сейчас все поголовно стали верующими. Мода такая. Вчера костил церковь – она отвлекает человека от дел. Сегодня неловко крестится.
Выпил еще рюмку и решил окончательно: отпевать не буду.
– Вы господин Ершов?
– Я Ершов, – отвечал господин Ершов, так как другого ответа не могло быть.
Перед ним стоял старик в очках и с тростью.
– А я Игнатьев Петр Петрович.
– И что?
– Позволите присесть?
– Однако вы упертый старик. Присаживайтесь уж, если так невтерпеж.
– Грубость, молодой человек, – признак слабости. Десять лет назад Владимир Владимирович не гнушался посоветоваться со мной.
– Что же, это делает вам честь, но причем тут я?
– Я прочел в интернете о смерти Тиуновой Ирины, и вы позиционировали себя как организатора похорон. Я Ирину Анатольевну знал с начала семидесятых годов и хотел по мере сил оказать содействие в этой траурной церемонии.
– Ирина Анатольевна скончалась третьего дня (разговор двух мужчин происходит девятого июня 2009 года), у нас есть ещё пять дней, чтобы решить все вопросы и захоронить женщину достойно.
– Думаю, мы с вами управимся раньше.
Иван Сергеевич Ершов и Петр Петрович Игнатьев с этой минуты составили своеобразную траурную комиссию. Они продолжили беседу в номере Ивана Сергеевича.
Что же предшествовало этому вечеру?
Ирина Анатольевна отдыхала в пансионате под Санкт-Петербургом, в поселке Ольгино в июне 2010 года. В свои шестьдесят три года женщина находилась в хорошей физической форме, она практически – как выражались врачи – была здорова. Лишь один врач выказал беспокойство. Это была психотерапевт, госпожа Джанелидзе, жена внука известного хирурга, имя которого носит больница.
