Дальнейшее осталось воспроизводить и бесконечно прокручивать бессонными ночами – всю жизнь. Тот миг, когда в приоткрытой двери он заметил опрокинутый мольберт и в клочья изрезанные его, Захара, холсты… когда сам воздух сгустился в дрожащую массу, плотную, как студень, и на полу он увидел обнаженного Андрюшу, который плыл к нему в этой зыблемой толще воздуха; плыл к нему, как во сне, покачиваясь в чьем-то протяжном замирающем крике – большая белая рыбина с коричневыми плавниками…
…Продолжая страшно кричать, Захар попятился, валясь по ступеням вниз, поднимаясь и снова валясь, на каждой площадке колотя кулаками, локтями и пятками в двери всех квартир подряд…
– Ну, топай!
– Куда?
Круглоголовый так и стоял – мешковатый силуэт в свете фонаря за окном подъезда, – напряженно и слегка подобострастно подняв руки двумя скобами. Интересно, кого это они прислали – инспектора детских садов? Уж одно то, как талантливо тот вел слежку…
– Что значит – куда? На консультацию. Разве ты не собирался меня навестить?
– В смысле… идти? – и обреченно мотнул подбородком вверх. Знает, на каком этаже квартира, умница.
– Да-да. Только, ради бога, на цыпочках, а то проснется Рышард.
Кордовин нажал кнопку, вспыхнул свет.
Оказывается, он белесый блондин, этот удивительный посланник, чуть ли не альбинос. Вот что напоминает его башка: гриб-шампиньон из пластиковой коробки в супермаркете. Ошалевшее, будто сплюснутое от испуга лицо.
– Вперед, мой юный друг!
Стал подниматься по ступеням, и вправду на цыпочках – деревянная от напряжения спина, коротковатые ноги, – а сзади, едва не упираясь дулом ему в спину, с его портфелем в руках поднимался Кордовин, приговаривая что-то несусветное:
– Не дай бог Рышард проснется, это будет ужас.
Шампиньон восходил ступенька за ступенькой, как во сне; он ничего, ничего не понимал из того, что бормочет этот ужасный, из под земли выскочивший эксперт:
– Ведь он всю войну был польской девочкой, и поэтому впоследствии должен был убедить других и, главное, себя, что он – мальчик, ну и мужчина, само собой. Это его пунктик, понимаешь? Так что командование спецназа небольшой, но довольно эффективной местной армии приходило в ужас от его ненужной жестокости… Хотя в миру он – дантист, просто дантист, легчайшая рука, виртуоз изымания негодных зубов из челюсти. Тебе не нужно вынуть зуб?
И дождавшись судорожного рывка ворсистой, как диванный валик, головы, мягко проговорил:
– К стене лицом, и умоляю, тихо, чтоб я случайно не стрельнул; я, когда нервничаю, неуправляемо метко стреляю, это прямо моя беда.
Отворил дверь левой рукой и молча сопроводил посетителя в комнату, где немедленно испарилась вся эта дурная скороговорочка и безумный бормот о спящей польской девочке по имени Рышард.
(Между тем, дантист Рашкевич действительно всю войну был польской девочкой – его укрывала крестьянская семья, выдавая за внучку, – и впоследствии он действительно служил в здешнем спецназе. А в данный момент, надо полагать, действительно мирно спал рядом со своей Шуламитой.)
– В кресло, вон туда, к окну. Умница… Тебя как зовут?
– Владислав! – быстро ответил клиент, осторожно наклонившись с поднятыми руками, как китайский болванчик. В смысле – рад познакомиться.
Кордовин сел в кресло напротив, продолжая держать «глок» задумчиво востребованным. Их разделял журнальный столик и торшер, лебединую шею которого хозяин немедленно свернул в сторону посетителя, направив бьющий поток электричества прямо тому в лицо.
– Что ж ты без оружия, Славик? – сочувственно спросил он. Здесь, на хорошем свету, он уже разглядел, что Славику от силы лет двадцать семь. Следовательно, он не мог быть тогда там, в мастерской… в тот день. И не мог мучить Андрюшу Живи, Славик, живи, черт с тобой, хотя ты и редкостный идиот и отнял у меня кучу драгоценного времени.
– Ну, они сказали, что не стоит вас… дразнить. И что вы умный, как… как дьявол.
– Это верно, – усмехнулся Кордовин. – Я и есть – дьявол. И жду некоторых объяснений, пока мне еще не надоело – видишь, я начинаю утомляться, и не дай бог еще от нервов пущу тебе пулю вот… – И дулом прочертил неторопливый полукруг, выбирая место: – вот, в горло, например, в яремную ямку. После чего выскочу в трусах на балкон, и заору: «Рышард!!! Я убил грабителя!!!» – и меня оправдают, потому что Рышард все подтвердит. Такие уж тут жестокие законы. Я ведь не приглашал тебя на чай, а?
– Захар Миронович, – хрипло проговорил Славик, щурясь в луче немилосердной лампы и по-прежнему сдаваясь обеими руками, – прежде всего, я уполномочен…
– Прежде всего, ты сейчас выпустишь воздух – из любой дыры, – и скажешь мне: как это Можар не побоялся опять возникнуть в моей жизни?
– Семен Семенович просил передать, что вышла ошибка! – выпалил Владислав послание, и от того, что его не перебили, дали произнести главное и разговор стал выруливать на понятную ему тему, облегченно вздохнул. И дальше проговорил свободнее, хотя – видно было – заученный текст: – Семен Семенович просил передать, что страшно сожалеет о том случае, что никто не собирался убивать христосика… и все это случайно вышло, по недора…
– Ну, да, его только хотели слегка поджарить. Небольшие аппетитные гренки на груди и на животе. Заткнись!!! – рявкнул он, заметив, что парень порывается что-то возразить. – Я урою тебя, падла!!!
Плохо. Ой, плохо, дон Саккариас… Откуда эти слова? Кто это сейчас кричал в тебе? Дзюба? Вор Володька? А может быть, дед?
Несколько мгновений он тяжело дышал, сцепив зубы и пытаясь подавить тугой фонтан желчи в области диафрагмы… Минуты три длилось тяжкое молчание; круглое лицо посланника посерело, остановившимися глазами он следил за рукой Кордовина, сжимающей оружие.
– Ты вот что… Славик, – наконец, проговорил Кордовин, – кем же ты приходишься Можару?
– Зя… зятем, – ответил тот, явно удивляясь меткости вопроса. Не зря тесть предупреждал насчет этого типа. Не зря. – Я, получается, Анжелкин муж… вот.
– Анже-елкин… Да, была девчушка, желтые бантики, на зубах цепки… веселый такой грызун. Помню, в мастерскую раза два он с дочкой приходил. Так вот что, анжелкин муж. Я, пожалуй, тебя сейчас прихлопну – по ошибке, всяко ведь бывает. Но потом охотно извинюсь – мол, не хотел.
– Захар Миронович! – взмолился бледный парламентер. – Ну, можно я все скажу?!
– Да ты и так все сейчас скажешь – ты еще не понял? – тихо спросил Кордовин. – Все, что мне нужно знать, ты скажешь. Опусти руки. На колени, вот так… Ну, давай, начинай, я слушаю. Будешь моей Шехерезадой: пока длится сказка, девушка живет.
Вот сейчас Шехерезада станет выбирать выражения и наверняка не захочет больше всуе поминать Андрюшу. Ладно, успокойся. Ты столько лет ждал чего-то вроде этого… Чего-то вроде. Приди в себя и постарайся понять – что им на самом деле нужно, зачем они прислали к тебе не опытного киллера, а этого безоружного кретина, – перетереть то, что перетереть невозможно, что никогда быльем не порастет, и они это знают – вон, как точно проинструктировали парня, кто ты такой. Видимо, ему велели поговорить исключительно конфиденциально, вот он и мотался, бедняга, целый день по городу, подстерегая «момент».
И Славик приступил к изложению послания. Растопыренные пальцы на его круглых коленях подрагивали, он глаз не сводил с маленького черного дула, удивительно твердо смотрящего ему в лицо, удивительно твердо – даже тогда, когда Кордовин вдруг так страшно взревел, прямо как Гнатюк, а еще говорили – эксперт, эксперт, и звание у него – доктор… Ничего себе, доктор!
– Да что вы, Захар Миронович, вот вам крест, Можар совсем ни при чем. Так и просил передать: в страшном сне не мог себе представить. Вы ж знаете, Семен Семеныч – добрейшая душа, он понятия не… его тогда и в городе не было, это все Гнатюк, это он прислал своих пацанов – разбираться. Просто выяснить, правда ли, что Босота втихаря готовил второго Рубенса. Гнатюк, конечно, озверел. Варёнов так и сказал…
– Что – Варёнов? – отрывисто перебил Захар. – Что Варёнов сказал?
– Ну… это ж Варёнов замутил. Когда они вместе парились, в баньке-то… Гнатюк похвастался своим Рубенсом, Варёнов и говорит – я на твоем месте, Сева, хорошенько проверил бы своего Рубенса на вшивость. И что, мол, у Босоты два таких парня имеются, которые весь Эрмитаж по камешкам куда угодно перенесут, никто и не заметит. И когда Гнатюк на другой день притащил Варёнова – смотреть «Венеру», тот сразу сказал:
– Работа, мол, отличная, и ребята – сущие гении, и холст состарен, как следует… но только это не Рубенс. Кинул, мол, тебя Босота, подсунул фуфло… Гнатюк – весь в пламени. Тыр-пыр – покатили по адресочку, а Босота – тот прямо сквозь землю провалился. Даже очень удивительно – как это он в одну ночь выехал, со всем своим добром? Одна только медная табличка на двери – профессор, хуё-моё, а квартира уже сдана в ЖЭК… Ну, тогда, само собой, кинулись разбираться дальше. Кто ж мог знать, что этот… ну, тот… такой был гнилой, и чуть не сразу откинул… извините, скончался. Ничего и не сказал. Будто ни о какой такой второй «Венере» не знал. Может, правда, не знал? Может, на Босоту еще какие-то ребята шустрили? Он же весь Питер прикармливал этим заграничным средством, ну… от которого у девяностолетних дедов стоит, как под ружьем. Семен Семеныч тогда сразу сказал: если уж христо… если тот парень ничего не знал, то и Захар тут ни при чем – мол, вы всегда вместе работали, где один, там и другой. Неприятная история! – он покрутил своей круглой головой, вполне искренне сокрушаясь. Будто знавал и Андрюшу и Босоту. – И еще, Семен Семеныч просил передать… ну, чтоб у вас душа не горела: те пацаны, гнатюковские, которые и вашего друга, и все ваши картины от злости порешили, – оба давно уже в разборках постреляны. И между прочим, сам Можар со всей семьей отсиживался восемь лет в Новочеркасске, у брата. Гнатюк тоже смылся, тоже отсиживался, но в Чехии. Хотя, Гнатюк – ему что, он богатый…
