Он переплел пальцы, хрустнул ими, и совсем другим тоном спросил:
– Ты, говорят, копируешь хорошо?
Захар смешался и подумал – вот они, методы ведения допроса… Суховато ответил:
– Неплохо…
– Всё можешь скопировать?
– Практически всё.
– Тогда я тебе случай один расскажу… Во время войны наши замели одного художника – выдающийся был копировальщик, гений, можно сказать. В ходе следствия его спросили – мол, все ли можешь скопировать? Тот тоже: всё, – говорит. Его заставили тридцатку воспроизвести – с помощью металлической пластины. Она до сих пор среди экспонатов музея МВД находится. Гравированная тридцатка, с величайшей точностью исполненная – до волосяных волнистых линий… – Генерал сделал паузу и устало закончил:
– Шлепнули его, хоть и гений.
– За что? – тупо спросил Захар.
– На всякий случай: опасен для государства – в военное сложное время. Да у нас ведь простых времен не бывает…
Генерал грузно подался вперед и проговорил, не понижая и не меняя голоса, словно тот же рассказ продолжал:
– Аты, Захар, уезжай… Тебе сейчас по еврейской линии это нетрудно сделать. Если где запрется – я подтолкну. Не нужно тебе тут оставаться, парень.
– Это… это совет в благодарность за дедово добро? – криво усмехнувшись, спросил Захар.
И генерал не отвел взгляда, ответил просто и спокойно:
– Именно… Уезжай, сынок. Ноги – в руки.
И поскольку он замолчал, переведя взгляд в окно, Захар поднялся, понимая, что вот оно и случилось, вот оно, оказывается, как происходит: в виде отеческого совета.
– До свидания… – пробормотал он.
Генерал кивнул, глядя в окно, но вдруг повернул к нему голову и заинтересованно спросил:
– Дедова-то коллекция… при тебе?
И Захар, уже отступивший от кресла на два шага, обмяк и тихо произнес:
– Какая коллекция…
– Ну, как же! – оживился генерал. – У Захар Мироныча много картин было, по стенам висели… много! Он ведь с известными художниками дружил, кое-кого из них просто спас, да из Испании и Франции что-то привозил. Я в этом не силен, конечно, но там вроде были знаменитые имена. Первые из первейших имена были… – Он глянул в побледневшее лицо Захара, видимо, понял, что на нет и суда нет… вздохнул и проговорил: – Видать, Елена Арнольдовна в войну продала, или еще где погибли-растерялись. Как поживает дочка-то его, Фанечка? – я ее в школу и на балет возил. Помню, отец как-то чудно ее дразнил: Жучка, что ли…
– Жука, – машинально поправил Захар. – Она и сейчас яркая брюнетка.
– Ну, кланяйся ей, кланяйся от Паши Меретьева… Иди, удачи тебе.
Захар вышел, притворил за собою дверь, и еще одну, и дальше поворачивал, и заворачивал, и спускался на лифте, и куда-то шел, как во сне, не чая отсюда выбраться…
Наконец вышел на улицу, в мокрый снег, и только минут через пять, промокнув до нитки, понял, что оставил куртку в кабинете Михаила Сергеевича.
…Жука была дома, валялась на своем продавленном диване с книгой в руке и бутербродом в другой, смотрела концерт: там нескончаемая Валентина Толкунова пела и пела своё медоточивое поговори со мною, мама… Захар, не переобуваясь, прошел к дивану и молча сел в ногах у тетки. Господи, как можно всю жизнь проспать на этом диване… Чокнутая, чокнутая баба!
– Потрясающая буженина! – сказала она по-испански, не отрываясь от экрана. – Сделай себе бутерброд, ихо…
Часто, возвращаясь из университета, Жука забывала перейти на русский, тем более, что племянник уже совершенно свободно поддерживал разговор на испанском.
Он поднялся, выключил телевизор и встал над нею, скрестив на груди руки.
– Где картины? – тихо проговорил он.
– Какие картины? – крикнула она. – Ты спятил? Немедленно включи Толкунову!
– Дедова коллекция… – повторил он еще тише. – Быстро вспоминай.
– Ты спятил, – начала Жука. – Сопляк, ты знаешь, что такое Блокада? Мы продали все кольца, шкатулки, запонки… мы жрали картофельные очистки, варили папину портупею… однажды тетя Ксана принесла соседскую кошку, и мы разделали и сварили ее, потому что хотели есть!!! мы…
Он быстро наклонился, обеими руками вцепился в ее густые кудри, легко потянул, но она закричала:
– А-а-а!.. что ты делаешь, паскудник?! От-пус-ти!!!
– Жука. Я тебя убью, – глядя на нее без улыбки, пообещал Захар.
– Я не помню… – жалобно проговорила она, подняв на племянника умоляющие глаза.
– Смотри! – он отступил на середину комнаты, подняв обе руки, как дирижер перед оркестром; и точно как дирижер перед начальными тактами увертюры, смотрел на нее напряженно и грозно:
– Смотри: вот я – это он. Я – твой папа. На стенах висят картины, да? Особенно тут, в его кабинете. Много картин… вот тут… и тут… Висят рядком, близко друг к другу, как обычно у коллекционеров… – Лицо его горело, грудь изнутри отчаянно жгло. Жука завороженно следила за раскрытыми медленными ладонями, гипнотизирующими ее.
– Да… – пробормотала она. – У нас висело много картин…
– Его предупредили об аресте, я это сейчас узнал. И он уже все решил, и хочет спасти семью и спасти картины. Смотри на меня! Я – папа… Вотя снимаю их со стен… вынимаю из рам… снимаю холсты с подрамников… долго, обстоятельно, методично упаковываю – ведь он был аккуратным и предусмотрительным человеком. Ты видела, как он их складывает…
– Да…
– Куда он их сложил? Жука! Смотри на меня! Куда! Я! Их! Сложил?!
– В серую папку, – сказала она и зарыдала, горько и счастливо, потому что весь тот хлопотный день вдруг раскрылся у нее перед глазами, как восстает в иллюзорном объеме картинка в детской вырезной книжке…
Возникла Ленуся, вся голова в бигудях, сама в халате из темно-синего китайского шелка, а вспученный желтый дракон по спине распластался:
– Захар, ну она плачет, плачет! Ты обещал взять ребенка с собой…
– Жука, дурка! Прекрати реветь, иначе не возьму…
Захар задохнулся, подошел и прижал ее голову к груди.
– Молодец! – сказал он, гладя тетку по черным кудрям. – Молодец, малышка. А где? Где серая папка?
– Мы отвезли ее в Винницу! – крикнула Жука, и у Захара обвалилось что-то в животе. А Жука, захлебываясь слезами и хлынувшим воспоминанием, бормотала: – Она занимала так много места в купе! А еще поезд вдруг остановился в степи, там горела пшеница, вдоль полотна… и папа выскочил первым и стал сбивать пламя своей кожаной курткой… Он кричал и сбивал пламя курткой. И тогда все высыпали из поезда и стали тушить огонь… И еще, мы с папой были в парикмахерской, в отеле «Савой», и парикмахер спрашивал – будут ли погромы, а потом папа рассказывал мне – что такое «мене, мене, текел упарсин»… и я…
– Куда в доме он спрятал папку… – безжизненным тоном спросил Захар, уже предчувствуя ответ.
– Кажется, он спустился в подвал, и потом как-то странно шутил, что квашеную капусту есть теперь чем покрывать.
– Всё. – Как-то страшно и тихо сказал Захар и вышел из комнаты, по пути включив ей эту самую поговори со мною… Пусть смотрит. Поговорили…
Когда, умыв холодной водой пылающее лицо, он вернулся в комнату, Жука стояла у окна на одной ноге, разведя руки в стороны и наклонив горизонтально корпус.
Он смотрел на нее, не веря своим глазам.
– Видишь, – сказала она, улыбаясь заплаканным лицом. – Я могу еще делать арабеск.
Он подготовился к поездке, как готовятся в экспедицию. В четыре утра был уже на ногах и, бесшумно передвигаясь в свете ночника, чтобы не разбудить Жуку, сложил в рюкзак все, что полагал необходимым: японский нож, веревки, ножницы, клейкий пластырь, листы бумаги, толстую пленку, несколько видов клея… Хорошо, что на всякий случай он держит дома какие-то необходимые вещи.
И впервые с удовлетворением подумал – дедова предусмотрительность..
Внутри подрагивало и бормотало – знакомый рокот натянутых струн, – как обычно бывало в минуты опасности или большого напряжения – перед рискованными драками, например. И если б кто-то вдруг стал у него сейчас на пути, он был бы попросту сметен, смыт с картинки.
Но поезд следовал своим обычным курсом, перебирая столбы и стволы деревьев, – этим путем он уже следовал не раз, когда приезжал на каникулы домой. Разве что, в отличие от прошлых наездов, он почти всю дорогу простоял у окна в коридоре, не в силах поддержать разговора с пожилой парой, что возвращалась из отпуска к себе в Одессу.
* * *
– У меня мой Сёма ухожен, как чистый младенец! – крикнула тетя Лида, увидев Захара в отворенной калитке. На старости лет она оглохла, но в безумии своем этого не признавала, ей казалось, что все вокруг подло шепчут, принимая ее за дурочку. – Но Сёма – чистый младенец, подмытый и накормленный, вот, сам посмотри, Зюнька, и не шепчи мне назло, говори нормально, понял? Твоя старая тетка еще не рехнулась.
