– Реет, спасибо тебе, – сказала Аня.
– Я же ничего для тебя не сделал.
Как будто нам больше нечего было сказать друг другу.
– Я позвоню.
– Скоро увидимся, – сказала она еще раз.
Я держал ее ладони в своих руках.
– Не хочется уезжать.
– Оставайся.
Мы только улыбались.
– Я привыкла к тому, что все хорошее быстро кончается, и все-таки не хочется тебя отпускать. Оставайся.
– Пока, – сказал я, – найдемся.
Еще раз чмокнул ее в щеку и отпустил пальцы. Она приложила левую ладонь к моей щеке и произнесла почти неслышно:
– Я надеюсь, что и тебе повезло: у тебя есть теперь я. Не потеряй меня снова…
Что в Ане было такого, без чего наши дела пошли бы вкривь и вкось? Теперь я знал, что это было: ее небесный свет. Я об этом ни разу не упомянул, но это было действительно так. Я не встречал человека, кто бы мог так, как она это делать. Никто меня не устраивал и устроить не мог. В ней сочеталось такое множество качеств, что только она, из множества людей, которых я хорошо знал и, я уверен, мог еще узнать, только она могла это делать наилучшим образом. Все их, эти качества, можно свести к одному-единственному – уметь разговаривать с ДНК. Это невероятно!
Меня вдруг осенило: это даже не дежа вю, это было всегда! Ведь это она оживила мои клеточки той чудной ночью в подвале бани, когда мы у какого-то ветхого термостата занимались там… Ведь это ей я обязан верой в себя, в свое дело, наконец, в нашу Пирамиду жизни. Ведь это ее «У вас, Орест, все получится» вело меня через тернии к звездам… В чем же дело теперь, когда мы наполовину взобрались на свою Пирамиду? Почему она все еще сомневается?
Она знала себя и свои способности, и знала, что я это знал. Они никогда никем не были востребованы, спали в ней, как спит жизнь в горчичном зерне на дне амфоры времен Рамзеса. Я приехал к ней с просьбой, если хочешь, с требованием пробуждения и преображения. Мы знали это, как знают дорогу к лучине, способной воскресить пламя угасшей свечи. И костра! Мы не исключали пожара, в котором уже горели и Жанна д'Арк, и Джордано Бруно, да и Сам Иисус, пожара, который сожрал бы и нас с нашими убеждениями. Мы не только не исключали пожара, мы его жаждали.
Это были сумасшедшие дни. И ночи. Мы едва успевали переводить дыхание. Казалось, я потерял голову. Но я прекрасно понимал, что мне нужно не только ее тело… Не только…
…Мне и в голову не могло прийти ревновать ее к князю Монако! Еще чего!
Это были сумасшедшие дни, наполненные любовью и духом французского, так сказать, менталитета, от восторга перехватывало дыхание и судорога сводила горло. Глаза разбегались и от усталости подкашивались ноги, мы просто валились с ног, как измученные и истощенные длинной дорогой кони. Мы были счастливы, я – во всяком случае. Во всяком случае, я не чувствовал под ногами земли! Анне тоже досталось. Она едва переводила дыхание, а я гнал ее и гнал, погонял свирепым кнутом любопытства и, пожалуй, жизненной необходимости. Ведь нельзя было допустить, чтобы зря пропала даже минута. И мы наполняли мгновение за мгновением, каждую нашу минуту новым и новым, и новым узнаванием друг друга. До изнеможения. А потом, напоенные теплым светом и радостью, засыпали. Доходило до того, что Аня спала у меня на плече, а я дважды спал даже стоя…
Иногда, правда, вдруг что-то вспомнив, Аня, резко притормозив, останавливала свой «Феррари» у обочины и со словами «вылезай, я сама тебя найду», тотчас срывалась с места по каким-то срочным делам, и тогда я, мгновенно осиротевший, бродил по городу или по какому-то скверу, или парку до тех пор, пока не раздавался телефонный звонок:
– Ты где?
Я называл какие-то ориентиры, и в скором времени красный лимузин уже услужливо подкатывал к моим ногам: милости прошу, мой господин!
Аня ни разу не извинилась.
Это были сумасшедшие и счастливые наши дни. И, конечно, ночи. Я еще ни разу не был так счастлив. Я ни разу не вспомнил об Азе! Даже, когда Аня случайно заметила, что, мол, тот, первый наш клон, может, где-то живет изгоем и нуждается в помощи, я сделал вид, что не понял ее вопроса.
– Какой клон?..
Аня только посмотрела мне в глаза и тут же задала новый вопрос:
– И ты, конечно, не знаешь, чем сейчас занимается Лесик?
– Не знаю, – сказал я. – По-моему, он растолстел.
Аня рассмеялась. И ни о Азе, ни о ее Гуинплене больше не спрашивала. А мне нечего было ей сказать.
Сначала я надеялся выполнить свою миссию в течение двух-трех дней, но прошла неделя, и мне не хотелось уезжать. Это были незабываемые семь дней, которые заставили меня по-новому взглянуть на жизнь. Правда! Аня разбудила во мне интерес к другой жизни, и я по-новому взглянул на свое будущее. Мне казалось, что до этой встречи я и не жил, что лучшие мои годы были каким-то кошмаром, умопомешательством, бредом. Я просто зря терял время, тратил себя на кошмарную выдумку, на идею, не стоящую ломанного гроша. Э-ка невидаль – Пирамида! Совершенное умопомрачение! Утопия же, утопия чистой воды! А теперь! Я обрел целый мир, Вселенную! И какую Вселенную – Аню! Никакие гены, никакие клоны и Пирамиды не сравнимы с тем, что я вдруг обрел! Всеобщее счастье мира, погоня за совершенством… Какая собачья чушь, какая-то интеллектуальная блажь! Увидеть Париж и умереть! – не об этом ли мечтают миллионы, миллиарды людей во всем мире? А я могу жить, просто жить здесь, в Париже, с удивительной женщиной… Припеваючи! Мы построим свою Пирамиду, свой маленький тихий рай на белом берегу у самого синего в мире моря!.. Я вдруг осознал, по крайней мере, мне захотелось… Мне пригрезилось и почудилось, что… Я летал! И мне уже не казалось, что я здесь теряю время. Я расставался с Парижем с чувством до краев наполненного сосуда. Да, я был через край переполнен Аней. Оказалось, что теряя, ты всегда что-нибудь обретаешь.
Вот в какие искушения иногда нас бросает жизнь, вот как испытывает нас судьба. Значит, жив еще злой Люцифер!
Потом, оторвавшись уже от земли, в самолете, набирающем высоту, протрезвев и придя в себя, я, конечно же, взял себя в руки.
Итак, на следующее утро мы с Аней расстались.
Чикаго! Нет ничего родного в этом звуке, но я рвался теперь именно туда, я был полон сил и надежд, и готов был перевернуть горы. Мне хотелось как можно быстрее рассказать кому-нибудь о своих впечатлениях и планах, и я предвкушал удовольствие от встречи с Жорой.
– Ты никогда не рассказывал мне об Америке, о жизни в Чикаго, – говорит Лена.
– В Чикаго? А что там в Чикаго? Я просто не знаю, что рассказывать. Я ни разу не гулял по его ночным площадям и не любовался его крышами из окон последних этажей небоскребов. Нет. Город как город. Одним словом – мегаполис! И мы ведь забрались туда не ради каких-то там наслаждений.
– Я понимаю, – говорит Лена.
– Когда я переступил порог лаборатории, – продолжаю я, – Жора даже не взглянул на меня, сидел на своем привычном месте и, как всегда, что-то мастерил из подручного материала, какую-то миниатюрную камеру для наблюдения клеток. Как всегда что-то его не устраивало. И то ему было не так, и это не совсем подходило. Он не верил в то, что совершенству нет предела. Наши ребята, новая команда, собранная со всего мира (Жора лично тестировал и отбирал каждого), приветственно кивали и улыбались мне, кто-то пожал руку, кто похлопал по плечу и предложил сигарету, Ника обнажила свои жемчужные зубы и подмигнула, мол, привет, патрон. Работа кипела.
– У тебя такой вид, словно ты вернулся из свадебного путешествия, – сказал Жора, когда я присел рядом с ним. При этом он ни разу на меня не взглянул.
– Было дело, – сказал я.
– Слыхал, – сказал Жора, – опять грохнули кого-то в Зимбабве. Никаких следов. Я за тебя опасался.
Войдя в лабораторию, я тотчас сообразил, что проводится эксперимент на культуре клеток, цели которого я не знал. Мне было любопытно, что затеял Жора в мое отсутствие, но я не спрашивал, а ему было не до объяснений.
– Подержи, – сказал он, протягивая мне пипетку с клеем.
Он встал и пошел к шкафчику со всякой мелочевкой в поисках какой-то детали, необходимой для его новой конструкции. Пока он там рылся в баночках из-под кофе, я сидел, держа двумя пальцами пипетку, будто для нее не было подставки, стоящей прямо передо мной на столе.
– Давай, – сказал Жора, усаживаясь на свое место, – теперь помоги мне приклеить.
Я успел сообразить, что Жора на ходу сооружает миниатюрную камеру для определения жизнеспособности клеток.
– Что-то не клеится? – спросил я в том смысле, что не все у них ладится.
– Да вот…
Он как раз сопоставил отполированные поверхности пластмассовых рамочек и теперь, поскольку руки его были заняты, ждал, когда я, наконец, соображу капнуть на них растворителем.
– Мы тут заждались тебя, – сказал он минуту спустя, – жаль терять время, и мы решили провести «КАТЮ», – добавил он. Так мы условно называли серию экспериментов с блокировкой генома антибиотиком.
