Барбара продолжала молчать.
— Прости, — повторил он. — Прошу тебя, поговори со мной.
— Хорошо, Пол, — ответила она, продолжая убирать со стола.
— Тогда скажи мне, в чем же было дело?
— Я уже сказала. Дело в том, что я пишу.
— Но я в жизни не видел, чтобы ты писала. — Казалось, будто он пытается осмыслить услышанное и как-то примирить это с повседневностью.
Прервав уборку, Барбара присела рядом с ним.
— Я занимаюсь этим днем, когда ты на работе, а Дженни спит. А случается и ночами, когда спишь ты. Сразу после свадьбы, если ночью мне приходила в голову какая-то мысль, я заставляла себя заснуть, надеясь, что утром все вспомню и запишу. Не хотела тебя беспокоить. Но только идеи забывались и оказывались утраченными навсегда. Так что теперь я встаю, записываю самое главное из того, что пришло в голову, а возвращаюсь к этому уже днем. Ты ничего не замечаешь, потому что у тебя крепкий сон.
— Но почему ты мне раньше об этом не говорила? — вопрос прозвучал как обвинение, а взгляд Пола напомнил ей взгляды одноклассников в тот недобрый памятный день много лет назад. У нее возникло опасение, что муж может изменить свое отношение к ней точно так же, как изменили тогда они.
— Прости, но мне нелегко было этим поделиться.
— Со мной?
— С кем бы то ни было, — пролепетала она, отводя глаза.
— Почему?
— Я не знала, как ты к этому отнесешься, — сказала Барбара и тут же заставила себя поправиться: — Точнее, не знала, как ты отнесешься ко мне. — Выложив главное, она продолжила уже смелее: — Я чувствовала, что окажусь слишком уязвимой. Мне казалось, что держать это при себе безопаснее.
Теперь ее уже не мучил страх перед тем, как отреагирует муж на ее признания, ей хотелось выговориться, а там будь что будет.
Они проговорили до самого рассвета. Она рассказала ему, что значит для нее писать, и даже повторила слова Шэрон, сказанные в тот жаркий день в Калифорнии, когда они с подругой остались вдвоем на пожухлом лугу. Произнося эти слова, Барбара словно снова слышала страстный голос Шэрон, еще более убеждаясь в ее правоте. — Есть вещи, которые нельзя откладывать на потом, иначе может случиться, что это «потом» так никогда и не наступит. Будь верна себе и в браке, иначе ты себя потеряешь. Пиши, ты должна состояться как литератор в молодости, и тогда с тобой навсегда останутся и приобретенные навыки и уверенность в своих возможностях. Не стоит воспринимать свой дар как нечто само собой разумеющееся и данное тебе навеки. Талант надо пестовать, а если твой муж любит тебя, он и твой талант полюбит как часть твоего «я». А если нет… — Глядя на слушавшего ее Пола, она мысленно завершила фразу, которую Шэрон оставила недосказанной.
Барбара прошла сквозь самое трудное испытание. Она рассказала Полу все, и ей не пришлось долго дожидаться его реакции. Он встал из-за стола и подошел к ней. Крепко ее поцеловал. А потом они занялись любовью с такой страстью и нежностью, словно снова переживали медовый месяц.
В течение следующего года Барбара внесла существенные коррективы в свою повседневную жизнь в соответствии с требованием писательской работы. Сначала она хотела устроить рабочее место в уютной комнатке Дженни, которую всегда наполнял нежный детский запах, однако теперь, когда ей уже исполнилось пять лет, девочка стала чрезвычайно общительной: Дженни начинала радостно подпрыгивать и тараторить, стоило маме хотя бы заглянуть в детскую комнату. Унять малышку было практически невозможно, так что в конце концов Барбаре пришлось остановить выбор на спальне.
У Пола эта идея возражений не встретила. Он передвинул к стене двуспальную кровать, освободив пространство для антикварного письменного стола с рифлеными ножками и потертой кожаной обивкой столешницы, который, в комплекте с креслом, Барбара присмотрела в магазине подержанной мебели.
Хозяйка магазина, почтенная леди с прибранными в аккуратный пучок седыми волосами, сказала, что раньше эти предметы мебели принадлежали писательнице, только вот она запамятовала, как ее звали. Барбара не знала, истинная это история или же выдумка, подсказанная ее собственной обмолвкой насчет того, что она занимается сочинительством, но все равно приобрела и стол, и этот рассказ в придачу. Ей импонировало то, что у стола имелась история. Быть может, она напишет про этот стол рассказ. Стол обретет вымышленное прошлое, работавшая за ним женщина — вымышленную жизнь.
Барбара поставила стол перед окном спальни. Отсюда, с восьмого этажа, можно было обозревать окрестности. Правда, справа, футах в трехстах, находилась обнесенная решетчатым забором строительная площадка, где возводился новый дом, однако это не мешало видеть Трэверс Айленд и игравших там детей. Барбара любовалась их беззаботными играми: тем, как они бегали за воздушными змеями или высоко подбрасывали разноцветные мячики. А иногда просто смотрела, как идет дождь. Она еще не привыкла к жизни на такой высоте, чуть ли не вровень с небом, не привыкла к тому, что видит дождевые струи, но не слышит, как падают на землю капли. Здесь не было особой разницы между дождем, снегом или градом, но Барбара могла видеть их из окна. А все остальное могла вообразить.
Когда место было найдено, встал вопрос о времени, которое можно было уделить литературному творчеству, и с этой целью она пересмотрела свой распорядок дня. Лучше всего писалось по утрам, на свежую голову, потому что многие идеи приходили к ней по ночам, внедряясь в сознание во сне. Персонажи будущих произведений наводняли ее сны, она воспринимала их как живых людей с индивидуальными особенностями и жизненными историями. Оставалось лишь встать и облечь в слова то, что уже было осмысленно и прочувствованно. Слова приходили легко, почти без усилий. Будь ее воля, она садилась бы за письменный стол сразу по пробуждении, в тот час, когда предрассветный сумрак разгонял лишь свет фар редких автомобилей, владельцам которых приходилось рано выезжать на работу, а большинство жителей Нью-Рошелль еще крепко спали.
Но Дженни с Полом тоже были ранними пташками, и претендовали на ее утренние часы. Дженни еще с младенчества сохранила привычку просыпаться с первыми лучами рассвета: Барбара всегда приходила к этому времени в спальню дочери, чтобы, пробудившись, та могла увидеть маму. Пол полагал, что, став постарше, Дженни предпочтет подольше нежиться в постели, но ничего подобного не происходило. Она вставала вместе с солнышком, что стало своего рода ритуалом, который Барбара соблюдала свято. Она хотела, чтобы девочка знала — ее любят, и не за что-то, а просто так, саму по себе. По мнению Барбары, это было важнее всего.
Как только Дженни вставала, мама помогала ей выбрать, во что сегодня одеться. Барбару радовало то, что дочке нравилась ее спальня, оформленная в стиле шатра цирка Шапито. Замысел принадлежал ей, а его воплощение — Полу. На стенах красовались рисунки самой Дженни: смелые, яркие цветовые мазки и круги улыбчивых лиц, венчающие палочки фигур. Мать истолковывала это как добрый знак, как свидетельство того, что дочка счастлива и довольна жизнью. Пока Дженни одевалась, Барбара составляла ей компанию, слушая, как та без умолку щебечет о подружках, о школе, об «Улице Сезам» — короче говоря, обо всем, что увлекало любознательную, бойкую и смышленую девочку.
— Все готово, мамочка, — говорила она, одевшись, весьма довольная тем, что справилась с таким серьезным делом, и поднимала ручонки, чтобы мама ее подняла. Когда Барбара обнимала ее, ей казалось, что дочка задерживает дыхание. Она зарывалась личиком в мамино плечо, обхватывала ручками мамину шею и замирала, так что невозможно было уловить никакого движения, кроме биения ее сердца. Казалось, девочка хочет, чтобы они никогда не разжимали объятий, чтобы это молчаливое объяснение в любви длилось вечно. Радостью, которую переживала Барбара в такие мгновения, она не делилась ни с кем, ибо всю глубину переживаемых ею чувств было невозможно облечь в слова.
После завтрака они вместе спускались вниз и дожидались автобуса, отвозившего девочку в Монтероси, в ее школу. На этом время, уделяемое семье, заканчивалось, и для Барбары официально начинался рабочий день. Она оставляла на столе неубранную посуду и даже не вытирала пролившийся случайно джем и не стряхивала со скатерти крошки. Она не застилала постель. Она отстранялась от повседневности, от обычных житейских забот, которые были способны поглотить все ее время. Чтобы иметь возможность писать, приходилось откладывать многие дела на потом. Чтобы иметь возможность писать, было необходимо очистить сознание от посторонних мыслей. Барбара выдвигала деревянное кресло, садилась, по-хозяйски облокотившись об антикварный стол, и устремляла взгляд вдаль, что было обычной прелюдией к самому творческому процессу.
