— Ну, как ты тут?
— Спасибо, Юл. Все хорошо.
— Прости, что не зашел вчера. Захотелось побыть одному. Не ладится у меня.
Вот тут надо было забыть о себе, спросить обеспокоенно: «А что? Чего теперь они хотят?» Но я не спросила обеспокоенно, а лишь самолюбиво опустила голову. Разве нельзя было вчера подойти к двери и сказать все это. Я бы не побежала следом и не удержала силой.
— Ты что, обиделась?
— С чего ты взял?
— Вижу. Не сердись. Мне трудно, Юлька.
— Я понимаю. Уж ты не отвлекайся на меня.
— Перестань.
Ты начинал сердиться. Сразу полный лоб морщин, и глаза — светлые-светлые.
— А что мне терять, Юл? Почему я должна перестать?
— Ну, хотя бы потому, что мне хватает насупленных лиц на работе.
Конечно, он прав. Я — всего лишь веселая прогулка. Не судьба, а праздник. Небольшая пирушка. А я еще боялась, что он не узнает меня с этой улыбочкой имени Сарматова. Да она как раз и нужна! Она одна. Ведь восхищался именно ею: «Бедный начальник!» Как я тогда не обратила внимания?
— Ну, ну же, Юлька! Развеселись.
— Сейчас развеселюсь. Это так просто!
— Чего ты добиваешься?
И правда, чего я добивалась? Я хотела быть при Тебе. Каждую секунду. Видеть. Осязать. Знать. Я хотела быть Твоей частью. Раствориться. Дышать. Вспомни, вспомни, у Тебя тоже было что-то в этом роде, только недолго. В самом начале. Ведь было! И я этого не смогу забыть. Теперь Тебе нужна относительная свобода. А потом, может, и полная?
— Ты не щади меня, Юл. Мне можно очень запросто сказать.
— Но мне нечего. Все по-прежнему.
— Ты прежде не злился.
— И ты.
— Потому что ты любил меня.
О, глупейший, глупейший, постыднейший разговор! Этот бунт на коленях — чего он стоит? Но Ты, помнится, сказал тогда, серьезно сказал и неожиданно терпеливо:
— Знаешь, Юлька, ты должна понимать. Существует тайна корня. — И пояснил: — Один садовник делал так: посадит цветок, а на другой день выкопает — поглядеть, принялся ли.
— И я, как он?
— Да.
— Прости, Юл. Прости.
Позже, много позже мне открыли: есть на свете умные женщины, которые умеют делать веселые лица при собственном поражении, чем заманивают противника в глубокие тылы и в конечном счете выигрывают бой.
Но, открой мне это раньше, оно бы все равно не подошло, я не научилась бы видеть в Тебе противника, тем более — одураченного, с трудом привыкающего к рабству. Я искала искренности, открытого лица, без забрала, без маски. Юлий и Юлия.
А разве это возможно?
Что-то рушилось и падало внутри моей постройки. Осыпался потолок. Но стены еще стояли. Разве я понимала, насквозь прошитая болью, что можно сохранить их?
На другой день Ты пришел раньше обычного:
— Юлька, у меня ничего не вышло здесь. Едем. Ты можешь?
И мы стали собирать вещи.
Оказывается, пока Ты отстаивал и пытался сохранить, памятник заказали другому. Простейший бюст на невысоком колышке-постаменте. И обсуждать нечего — все гладкое, включая гранит…
— Билетов нет, — сказала нам кассирша на вокзале.
— Тогда на завтрашний.
— Нет.
Она захлопнула деревянную дверцу окошечка. Это окошечко имело свою дверцу. А дверца — потайной ключик. Мы понимали: надо на что-то здесь нажать. Но Ты не знал этой тайны. И я не знала. И мы пошли искать гостиницу, что при вокзале.
— Номеров нет.
Позвонили в ту, где жили.
— Номеров нет.
Это уже было почти нереальное: только что жили там и — нет. И мы пошли ходить просто так.
— Лучше не ожесточать сердца и провести ночь на улице, — сказал Ты. — Или на вокзале.
Я тоже так считала. Радость борьбы и побед нам обоим, как видно, была чужда.
И вот здесь-то произошло маленькое чудо, о котором я всегда вспоминаю, как о мираже: показалось, попритчилось. Но почему же все дальнейшее не опровергает миража, а как бы является его продолжением?
Солнце мягко спружинило за белые привокзальные дома-новостройки и переменило подсвет всей городской декорации. Цвета розоватой фламинговой беспомощности стали белые эти дома; оранжевой — пыль на шоссе; темной и погустевшей — городская зелень. И мы легко сквозь этот подсвет прошли через новый город и окунулись в тень тех самых дуплистых ив, которые наверняка переживут нас.
Речка была мелковата и грязна от всегородского дневного омовения: жара ведь! Вдали, на отмели, виднелась та самая плывущая в отсветах церковушка. И все возле нее плыло: домишки, садочки, белое официальное здание, похожее на сарай.
— Может, там что-нибудь вокзальное?! — сказал Ты, и мы пошли. Это оказалось далеко, потому что река извивалась, и тропинка — за ней. И вот уже в дуплах ив стало что-то шевелиться, трава повлажнела, в редком зеленоватом воздухе зашарахалась первая летучая мышь.
Мы подошли к тому строению. Оно было официальной побелки — ровной, включающей подоконники и двери. Сквозь закрытые, а кое-где и зарешеченные окна ничего не проникало. Почти. Только дребезжащий мужской смех — тонкий, звенящий.
Мы переглянулись: странно. Постояли. Ты стал искать дверь. Ты стал искать ее, волнуясь, будто сам хотел того, что случилось потом. И нашел. Постучал. И нас впустили.
Это одноэтажное, неказисто побеленное здание скрывало внутри темноватый зал с лепным потолком. Зал был узкий, вмещал только стол — один, длинный, под белейшей скатертью, уставленный бутылками и едой. За столом сидели люди в темных костюмах и в светлых рубашках с галстуками. Меня поразила неподвижность их лиц, — бледные, торжественные, они что-то напоминали. А, вот что: пятиэтажные дома на пустыре.
Нас не заметили. Здесь шло веселье. Взлетали к бутылкам руки. Поблескивали запонки. Смех и говор. Мне показалось, что все незамысловато, элементарно. Но, может, я и не права.
— Гляди, гляди, Никитин-то к Шалимовой подсел!
(Смех.)
— Петр Михайлович, жене скажем!
(Смех.)
— Нам не страшен серый волк! — Это реплика Петра Михалыча.
(Смех.)
— Волков бояться — в лес не ходить! Верно, Петр Михалыч?
— А как же!
(Хохот.)
— Работа — не волк… в лес…
(Внезапная тишина.)
— Ну, это ты брось…
Все поглядели по сторонам.
— Ннн-да…
— Откуда вы, граждане? — Это уже к нам. — Откуда вы? Кто вас впустил?
— Мы… знаете ли… Мы хотели бы выехать из города…
Нас оглушил смех еще сильнейший, чем от шутки над Петром Михайловичем.
— Выехать — ха-ха!
— А-ха! Слы-ха-ха-а-ли?
— Выехать — ха-ха!
И вдруг я увидала, что один — со смуглым, тяжелым лицом и светлыми глазами — не смеется. Глядит надменно и обиженно. Увидели и другие. Смех прошел. Надменно глянули все. Стали еще больше похожи — с обвисшими щеками, прищуром подпухших глаз, опущенными складками у рта.
— А кто информировал, что мы здесь? — спросил смуглый.
— Мы услыхали, что здесь кто-то есть.
— А-а-а… Зайдите через недельку.
— Но мы… Нам негде жить.
— А-а-а… Ну, это не к нам.
Я поняла, что они все же по выезду, то есть что это им ближе.
— Мы бы уехали.
— А кто вы, собственно?
Мы сказали.
— Понятно. Понятно, — смуглый задумался. Поднял на Тебя бледно-серые четкие глаза.
— Я не мог видеть ваших работ?
Ты промолчал о памятнике. А ответил так:
— Если вы были в столице на выставке…
— Нет, нет. У нас в городе. Скульптура «Дети будущего» в парке. Нет? Не ваша?
— Слава богу, нет, — ответил Ты.
Тот улыбнулся:
— Вы умеете лучше?
— Надеюсь.
— Посмотрим. Да вы садитесь. Садитесь. Коньяку? Водочки? — Это был, конечно, не очень главный человек. Но что-то он знал про себя, что давало ему силу. Это сразу ощущалось. — Вы пейте, уважаемые работники искусства. Я вот что скажу. У нас тут планы гигантских работ. Перспективы. Простор. Я сведу вас с кем надо.
Смуглый обращался к Тебе, потому что его интересовал Ты. Меня он сразу отсек, как лишний вес.
Речь шла обо всем городе: все скульптуры, всё, что на украшение и возвышение его. И человек этот был уверен, что сумеет помочь Тебе.
— Наш город древнее столицы. Это не значит, что мы хотим соперничать. Нет. Но… Вы понимаете?
Ты понимал. Ты давно искал такой возможности. Это был, конечно, соблазн. Соблазн с большой буквы.
— А вы поезжайте, — было сказано мне. — Тут как раз и кассир, и шофер автобуса. Вам как лучше?
— Мне все равно.
— Тогда зайдите к Шалимовой. Шалимова!
Это была красиво причесанная, хорошо подкрашенная женщина.
— Что скажете?
— Вот надо отправить.
— Прямо?
— Мм… Через Петрова.
— Зайдите к Петрову. — Она указала на дверь, вделанную в стену. — Сошлитесь на меня. — И по-мужски тряхнула мою руку.
