— Ой-ой, вы прямо вывернуть меня собираетесь. А без этого никак нельзя? Понимаю, понимаю, дайте собраться с духом, с мыслями, растерялся я, давление… Но это признание, прошу прощения, будет держаться в секрете, за тремя печатями… В сейфе! Я вас так, простите, понял? Понимаю, вы тут ни причем… Вы молодой, симпатичный человек… Это требование ведомства. Как же мне во всем признаться?
— Вы можете написать! — неожиданно вырвалось у меня.
— Нет-нет, ой-ой, написать еще хуже… Лучше устно, я аж вспотел. Устно, да. Вы на меня не сердитесь, как же начать? А писать я даже не смогу…
— Начинайте немедленно! — потребовал я. — Сейчас же!
— Не смотрите на меня, мне стыдно… Подождите минутку, соберусь с силами, с духом. Нет… И духа, и сил остается все меньше, отвернитесь… Не осуждайте… Да, за мной действительно какая-то странная привязанность, или вовсе, простите, не привязанность, а потребность, ой-ой, не потребность, а навязчивое желание наблюдается… Не смотрите, не слушайте меня… Как же не слушать, ведь я никогда это не напишу. Да, у меня навязчивое, даже какое-то соблазнительное чувство нередко появляется… Странным образом, ну, да, я бесконечно стесняюсь…Это правда. Облизывать задницу моей… прошу прощения, это даже не эротика, это какое-то сумасшествие… золовки. Началось это… Ну, слава богу, высказался, совершенно случайно. Я даже никогда не подозревал… Что оно меня так вдохновит, так… прошу прощения, очарует. Как-то на даче она меня угощает вареньем и спрашивает: «Ну как, Женя, вкусно?» Я возьми… Извините меня, уважаемый господин, или, простите… товарищ, ой, совсем потерял голову… Яков Семеныч, я возьми и ради красного словца ляпни: «Я бы с твоей задницы его слизал, так вкусно!» Ну, сказал, дурак, но ни о чем тогда конкретном не подумал. А она вдруг: «А что, Женька, давай попробуем, может, еще вкуснее покажется… Прекрасные мысли у тебя рождаются. Я даже не подозревала. А за умные мысли уважать можно». После такой похвалы ради шутки я попробовал, мы были одни на даче. Да так, извините, привязался… правда, толком не пойму, ой-ой, простите, то ли к телу, то ли к варенью… Уже вот семь лет это длится, площадь тела увеличивается. Нет-нет, вы не поймите, что я… какой-то сексуалист… Я, право, не знаю, меня тянет к этому делу, хотя, прошу прощения, как же это делом называть? Меня затянула эта страсть. Меня не уволят?.. Агентам такое не запрещают?
— Им многое позволяют! — Ничего себе типчик. Надо еще нажать. Что теперь услышу? Сюда бы Химушкина или Чудецкую. — Но это ведь не все? Плохо если в нашем архиве значатся другие ваши наклонности. Рассказывайте, времени мало.
— Вам надо… Простите, из меня последнего человека… вымарать. Что, у агентов не может быть частной жизни? Должна ведь быть! Ой-ой, позвольте-ка проглочу таблетку, я ее не запиваю, говорят, плохая примета. Вот давление поднялось… Да, есть еще некая странная особенность… Но она совсем другого толка… Я часто у цыган бываю, впрочем, может, вам это уже известно… Там много шпиков можно увидеть… Вы знаете об этом? Хотите, чтобы я сам сознался? Ну да-да, ну ем я… клопов! И если искренне признаться, ем с большим удовольствием. И после этого, прошу прощения, без особого труда в семейную постель залезаю. Помогает. Ведь у меня гипертония, так что с этим делом без клопов тяжело. А что тут дурного? Не краду же я клопов? А покупаю, честно плачу за них. Одни картошку едят, другие свининой балуются, а у меня по праздникам аппетит на клопов. Впрочем, я бы их каждый день поедал, — осмелел Кошмаров, — но семейный бюджет оберегаю. Одна баночка у цыган пятьдесят долларов стоит.
— Хватит! Хватит! Вы искренний человек. Вас будут ценить! Но где бумаги?
— Пожалуйста, я принес, они тут, вот, все по листику скопировал, каждую страницу проверил, ой-ой, теперь мне надо бежать. К Губину должны прийти. Совсем запамятовал, сейчас принесут чемодан, я должен за ним пойти. А как быть с ним? Ведь я обязан отдать его Губину, и вам, нет, не вам, а вашему КГБ, ой, простите, у меня давление поднялось, — вашему ФСБ.
— Вам положено только бумаги копировать. Завести дневник и отмечать свои наблюдения. У вас большой опыт, вы по весу можете определить, сколько денег приносил заявитель. Понятно?
— Так и сделаю. А если я укажу доллары, а он принесет евро… как тогда быть? Часто пакеты перевязывают, подсмотреть очень трудно. Что вы посоветуете? Ой-ой, мне бежать надо. Я уже на воротничке пятую салфетку поменял. Знаю, что это не давление, понимаю, это что-то другое… обильное потовыделение. Вы уж об этом моем недомогании на службе не рассказывайте, чтобы не смеялись, а то людям лишь бы над другим хохотнуть. Вдруг в чемодане золото? Такое тоже не раз бывало, а иногда что-то громыхает, столовое серебро или что еще… Мое признание, простите, не вызовет ли у кадровиков желание со мной проститься? Во всем другом я ведь очень аккуратен, исполнителен. А что варенье на определенном месте тела или клопики… У других более тяжкие увлечения. Ой-ой, о других лучше не говорить, ну, да что же писать, если чувствую, что слиток несу? Напишу «золото», а может, там серебро или платина. Да, Яков Семенович, я на всякий случай принес вам не только копии истца, того, в дорогих одеждах, но и копии писем ответчика… Это структуры Гусятникова, кроме меня об этом никто не знает. Губина такие подробности не интересуют, он взял кто больше дал, за тем, прошу прощения, правда. Ознакомьте ваших, в этих документах много любопытного, очень любопытного. Впрочем, все дела друг на друга очень похожи. Я даже сказал бы, что в них настоящая детективная интрига. Вся Россия — детективное полотно. Но я хочу служить Отечеству…
— Укажите, сколько килограммов. Хотя бы приблизительно и что, по вашему мнению, вы переносили: деньги, метал, столовые приборы, картины? Понятно? Теперь торопитесь. Я вас сам найду. Больше никому ни слова. Пока! — бросил я и быстро исчез. А сам подумал: для чего мне все это надо?
Сегодня наша цивилизация опущена в сточную канаву. Вот причина, возбудившая отчаянное стремление к мщению. Ведь дальше шагать просто некуда. Осталось единственное направление — в мерзость. Видимо, закономерно, этот путь чрезвычайно нравится современникам. Поэтому меня так и тянет дать пощечину всему обществу. Они-то безразличны, они совсем не понимают, что творят, что происходит с нацией. В кого превратили забавного Кошмарова? В жалкое существо с подобием сознания, в биочеловека. Общение с ним еще глубже убеждает: они подошли к роковой линии, к черте исчезновения. Мне все больше хочется помочь им перешагнуть ее — не с огорчением в сердце, а восторженно, с удовольствием. А за невероятную активность я бы высказал самому себе наперед особо упоительный комплимент! Дерзай, Виктор! Верное направление избрал! В моем случае патриотизм должен проявиться со знаком минус. Да-да, именно так! Потому что почти у каждого сознание функционирует со знаком минус. Ведь я категорически не желаю, чтобы поколение таких типов куражилось над национальной историей. Кутите, беситесь, господа, бейте бокалы с шампанским, берите мешками взятки, чихайте на законы, оплевывайте конституцию, опускайтесь в прелести жизни еще глубже, до умопомрачения, однако в моем случае злость материализуется и станет карающим мечом. Область гуманного останется за порогом разума Дыгало! Мне нужны силы! Но чтобы их получить, необходимо больше видеться с людьми, убеждаться в их убожестве, запоминать их пороки, сохранять в памяти грехи, проходить рядом с преступлениями, впитывать в себя все впечатления в надежде разжечь ожесточение. Я даже поверил в феномен собственной исключительности и пожелал быстрее заняться задуманным: из гусеницы превратиться в куколку, затем, с ненавистью разрывая тюремные волокна, взлететь ввысь свободной бабочкой. Вот куда ввергает меня страсть! Вот чего требует разум! А сейчас направлюсь к Семену Химушкину. Пройдусь по городским улицам, окину новым взглядом людской мир, характеры и обычаи горожан, еще раз оценю высокие и низменные чувства, чтобы быть полностью убежденным: понятие честности чуждо нынешнему люду. Впечатления придадут мне решительности явиться в Судный день председателем коллегии присяжных. Чтобы там объединить вину всех с собственной виной! Я-то ничуть не лучше всех остальных, а, скорее всего, еще хуже. Но я чаще существую в том мире, который чувствую, чем в том, который вижу. Бог отдал своего сына для искупления человеческих грехов. Я тоже готов к сакральной жертве. Знаю, что все это мистификация, но на суде именно таким образом необходимо выстраивать обвинение. Сам Павел заявлял: «Если Христос не воскрес, то вера наша тщетна». А я сформулирую так: если мое мщение не даст задуманного результата, качественно не улучшит человека, не создаст новый идеальный вид, то мир разлетится на кусочки. Ведь других возможностей приподняться над человеком, чтобы возвысить его самого, успокоить возмущенное сознание, нет. Какая польза в том, чтобы сознавать собственную беспомощность и печалить самого себя? После таких признаний на душе стало легче. И я неожиданно чуть ли не крикнул на всю улицу: «Да-да, именно так следует поступить. Необходимо сделать из мщения чудо, из трагедии — великий праздник! Согласен, что я воинственен и категоричен! Убежден: один раз всем надо выплакаться, потому что только в великом горе можно превзойти самого себя. Но, конечно, не обо мне речь! В этот момент я буду радоваться, я окажусь на седьмом небе. Эти чувства вызовет не мой инстинкт, а сознание. Тут мне даже показалось, что я подписал сам с собой договор о мести. Но, может, кто-то опротестует, заявит, что мой посыл спорный, надуманный! Что я этот пунктик выдумал из-за своего оскорбленного чувства? Не торопитесь, господа, окиньте мир беспристрастным взором! Искупая грехи человеческие, Иисус, пригвожденный на кресте, должен был испытывать лишь чувство умиления, а никак не страдание. Ведь так, так! А не как написано! Он-то должен был заранее знать о великом эксперименте Отца, о своей исторической посольской миссии! Иначе что за отношения были между Отцом и Сыном? Если бы Отец сам был человеком, тогда понятно, но Он совсем другая субстанция… Нечто похожее произойдет с Виктором Дыгало! Моя восприимчивость достигла какой-то неземной остроты! Разве это не показатель моего особого предназначения?»
