И здесь аналогичная «фишка» с переключением регистров: легкомысленная считалочка резко осерьезнивается ритмически, графически и рифменно выделенной последней строкой.
Тема и нерв новых стихов Горбаневской — свобода. Не стихи о свободе, а стихи свободы, манифестируемой самим стиховым веществом: ритмами, рифмами, звуковой вязью — и твердым сплавом серьезности и веселья.
Свободный и веселый человек, он и перед самим Богом свободен и весел.
«Ты Бог мой, Тебя от ранней зари ищу я, / моя чешуя сползает с меня, как короста, / и незащищенной одесную и ошуюю / стою пред Тобой в вышину невеликого роста. // <…> А Ты не гляди, что ни кожей, ни рожей не вышла / и речи как дышло, ни смысла, ничтожно и тёмно. / Зато закипаю, да так, что срывается крышка / и брызжет железо, плюется оплавками домна».
P.S. Сердечно поздравляем Наталью Евгеньевну с 75-летием!
А н д р е й Н о в и к о в-Л а н с к о й. De Excelsis / Из высоты. Сонеты к Августу. М., «ОГИ», 2011, 96 стр.
Андрей Новиков-Ланской не раз заявлял о своем отвращении к авангарду, впрочем не отрицая за последним права на существование. Что не помешало ему сочинить двойной цикл безрифменных сонетов — жест, конечно, не слишком авангардный, хотя по-своему вызывающий. Впрочем, для последовательного «клариста», каким и является Новиков-Ланской, роль рифмы двояка: она может быть не только желанной скрепой стиха, но и обузой и соблазном. В своих что белых, что рифмованных стихах (последние почти никогда не превышают объем двух четверостиший) Новиков-Ланской стремится к предельно ясным и притом нетривиальным умопостроениям, что, вообще-то, мало кому удается.
Лучше всего это у него получается там, где в стихотворении остается «недопроявленность», или там, где мысль делает неожиданный «скачок».
«Раздетый человек приходит в дом, / одноэтажный, с крохотным окном, / животные не ведают о том! // Деревья загораживают лес, / единственное место для чудес. / Сегодня все преобразится здесь! // Тепло внутри. Одежда и еда. / В печи горят дрова, в окне слюда. / Оставь надежду, прибывший сюда!»
«Август правит свой вечер последний, / и Орфей возвращается в ад. / Так прощается с роскошью летней / привокзальный большой циферблат. // Так над ним, словно крылья жар-птицы / или Цербера огненный зев, / просияла заря, все границы, / расстоянья и слезы презрев».
Со стороны своего читателя Новиков-Ланской вряд ли рассчитывает на «холодок восторга», скорее — на понимающее покачивание головой и невеселую улыбку. Как, скажем, вот в этом «сонете»:
«Сменилась власть у нас, и значит, скоро / изгнанники в дома свои вернутся, / и некоторых встретят как героев, / ну а кого-то даже наградят. / И я жду человека одного: / когда-то мы безвременно расстались / из-за печальных внешних обстоятельств / и плакали, навеки разлучившись, — / оплакивали, словно над могилой, / утраченные для себя тела. / Что толку от пустых воспоминаний? / Ведь есть у нас теперь все основанья / считать, что будет все благополучно / отныне в нашем славном государстве».
P.S. А на рифму «мидий — Овидий» я бы все же ввел суровый мораторий.
А л е к с а н д р Р е в и ч. Позднее прощание. М., «Русский импульс», 2010, 480 стр.
Александру Ревичу в нынешнем году исполняется 89.
В «Позднем прощании» — семь книг лирики (первая «След огня» — начало 60-х, последняя — впервые публикующиеся «Кануны» со стихами 2003 — 2008 годов), поэмы (первая датирована 1946 — 1959, последняя — 2006 годом) и около 80 страниц мемуаров и литературных заметок.
В заметке «Как я переводил» Ревич говорит о больших русских поэтах, эмигрировавших в перевод; сам он отдавался переводам со всей страстью. Как он об этом пишет, за годы работы над переводами Агриппы Д’Обинье у него изменился почерк, стал походить на старофранцузскую вязь, хотя автограф Д’Обинье он впервые увидел уже после публикации этих переводов. В раздел поэм помещен венок сонетов «От переводчика „Трагических поэм” Агриппы Д’Обинье»; сегодня, возможно, уже никто не сумеет сочинить венок сонетов, который звучал бы легко, невымученно и где ни одно слово не казалось бы неуместным. В ретроспективе однотомника видно, как с годами росло и крепло мастерство поэта и — неотделимо — набирала глубину и силу поэтическая мысль.
А еще видно, какими богатейшими возможностями, какими резервами обладает классическая силлаботоника и строгая рифма. Известно, что всякое новое умение — в нашем случае это привольное, не скованное никакими формальными ограничениями современное стихосложение — приводит к утрате прежних. Я в высшей степени сочувственно отношусь к новым приращениям поэтических территорий, но, читая Ревича, очень хочу верить, что вот это умение изложить мысль, рассказать историю в стройной, непринужденной и как бы «самоорганизующейся» стиховой форме не будет нами утрачено.
Вот стихотворение, озаглавленное «22 июня 1941» и написанное 22 июня 2008 года:
«Самый долгий день в году / наступил с утра, и самый / говорливый какаду / верещал над старой дамой, // выговаривал слова, / весь набор приморской смеси, / и звенела синева / в летней утренней Одессе, / где пока никто не знал/ о ночной бомбежке Бреста, / и на пирс катился вал, / белопенный, как невеста. // Ах, Одесса, славный край, / ах ты, старый попугай, / что накаркал нам, бездельник? / И о чем шумел бульвар? / Воскресенье — Божий дар, / завтра будет понедельник».
P.S. А биография! Сын деникинского офицера, в июне 41-го выпущен из училища погранвойск. Плен, побег (двойной), штрафбат, три ранения, три ордена… «Жизнь неправдоподобна, но искусство требует правдоподобия».
Н а т а С у ч к о в а. Лирический герой. М., «Воймега», 2010, 56 стр.
Вологжанка Ната Сучкова в центральной периодике публикуется уже больше десяти лет, а первую — тоненькую — книжку выпустила только сейчас. В названии «Лирический герой» есть некий вызов, потому что большая часть стихов здесь вовсе не от первого лица. Впрочем, есть теория, и я с ней согласен, по которой лирический герой — не лицо, а функция: тот, кто изъясняется таким-то и таким-то манером, так-то и так-то рифмует, рисует те, а не иные портреты, рассказывает именно эти истории.
«Стоят, сполна всего помыкав / среди затоновской шпаны, / у бара «Золотая рыбка», / торжественные, как волхвы, / чернее угря Вася-Череп, / белее моли Ваня-Хан, / стоят в рождественский сочельник, / фанфурик делят пополам. / И мимо них — куда им деться? / не раствориться никуда — / везут на саночках младенца, / и загорается звезда».
Ее сюжетные зарисовки детальны, точны, драматичны — но драматизм Ната предпочитает оставлять за кадром, ограничиваясь намеком, полунамеком, аллюзией. Что же касается собственно лирики, то она все больше «из детства», но вот и «взрослое»:
«Возле озера Неро, под илом, / под сосновой смоленой корой, / спят любимые мои могилы, / укрываясь водой с головой. / И, заросшая тиной и лескою, / чешуей набивая рот, / над тягучей водою пресною / моя старая лодка плывет. / И болит у лодки уключина, / и скрипит, как больное колено, / парусиновой белой брючиной / задевая озеро Неро».
Сучкова любит сталкивать между собой разнородные литературные и жизненные пласты: сказку и шоу-бизнес, зарубежье и здешнюю глубинку, русскую классику и современность, — но пересказывать здесь эти сюжеты нет смысла — стихи непересказуемы, а воспроизводить — нет места.
«Я пишу тебе, Герда, на серой треске, / как ладошка старушечья высохшей…» — так начинается стихотворение, которое Ната с неизменным успехом читала на поэтических фестивалях. А читает она очень хорошо.
P.S. За «Лирического героя» Ната получила малую премию «Московский счет». Эта премия присуждается демократическим голосованием полутора сотен московских поэтов за лучшую книгу года, изданную в Москве. Малая премия — за лучшую дебютную книгу.
Л ю д м и л а Х е р с о н с к а я. Все свои. М., «Русский Гулливер», 2011, 144 стр.
Первая книга одесситки Людмилы Херсонской — галерея тягостных и жестоких микроновелл, напрочь развеивающих расхожее представление об одесситах. Выписываю почти наугад.
…«Она состарилась вместе с отрезом шелка, / купленным для выпускного платья. Его не сшили. / Отрез пролежал сорок лет — ни одна иголка / не подходит для этой ткани, для этой пыли. / <…> На шелковой ткани проступили морщины, / думала сшить халат, но отрез наотрез отказался — / скользил и сыпался, как взгляд одного мужчины, / который обещал остаться, но не остался»...
