Если же в квартире живут тараканы, то не живут мураши. А если живут мураши, то не живут тараканы. В маминой-папиной или папиной-маминой комнате, налево по коридору, жили мама и папа. Или папа и мама. Это была самая большая комната в квартире, после зала. В ней стояли две вплотную сдвинутые кровати, застеленные красными шелковыми покрывалами с вышитыми аистами и побегами бамбука. До шелковых покрывал покрывались кровати одним большим плюшевым полотнищем разнообразных веселых оттенков. До того как появились кровати, в маминой-папиной комнате стояла раздвинутая тахта, на которой, уже в сдвинутом виде, впоследствии спал я в нашей с братом комнате. А еще раньше на этой же тахте в самой маленькой комнате спала сестра бабушки. И умерла. А мы — нет. Мы с братом по утрам перебегали коридором в мамину-папину комнату и нежились между кроватями. Или посредине тахты. Под кроватями пылился темно-синий дорожный чемодан и коробки с обувью. Напротив кроватей, у стены, которая с дверью, крепко стоял тяжелый, красно-мореный лакированный шифоньер. Одна из его дверей густо-густо закустилась изнутри зарослями папиных галстуков и маминых поясов. На шифоньере, высоко под потолком, стоял наш второй телевизор, старенький.
Ковер занимал почти всю стену — и даже больше. Нижний его край подгибался так, что туда можно было прятать кошелек с деньгами всей семьи. А в маленькой комнате все равно помещалось гораздо больше денег! И зачем нужны эти деньги, когда и так все есть?
Вдоль изножья кроватей, у стены, противоположной той, на которой висел ковер, стояло то, что было самым интересным в маминой-папиной (или папиной-маминой) комнате. Это была такая штука, которую можно было назвать ящиком для белья, если бы еще этот ящик такого же красно-мореного цвета, как и шифоньер, не использовался в качестве туалетного столика. Внутри хранились: голубое пуховое одеяло, красное ватное одеяло, расплющенные временем подушки, мамины ночные рубашки и вата. Целые мешки ваты.
Дверца бельевого ящика (или туалетного столика) открывалась наружу, сверху вниз. Открывалась с грохотом — ударялась в своем падении о нижнюю часть ящика. А когда-то удерживалась она от удара двумя ремнями.
Древесные волокна, составлявшие рисунок громыхающей дверцы, выстроились в виде трех одинаковых волчьих морд анфас. С тремя парами одинаковых, расположенных в одну линию глаз.
На ящике стояли: глиняная статуэтка (сидящая девушка с огромным гранатом); деревянная шкатулка с бусами из жемчуга, бижутерии и опять же граната, но не глиняного, а каменного; на ящике стояли: плоская хрустальная вазочка в форме вытянутого овала, а в ней лежали серебряные кольца, запонки, булавки, монеты, истощенные шариковые ручки, туши и карандаши для глаз, губные помады и много чего еще; на ящике стояли: баночки и тюбики с кремом; коробка с умирающим феном; электрочасы, подключенные к сети; бутылочки и скляночки с огуречным лосьоном бабушкиного производства — от прыщей, с салициловым спиртом — тоже от прыщей, жидкое мыло — тоже от прыщей. Все эти снадобья использовались тут же, так как над туалетным столиком (или бельевым ящиком) висело овальное зеркало. В предыдущей квартире, откуда переехали многие вещи, это зеркало располагалось в коридорчике напротив туалета — там, где папа нас постригал. Зеркало было заляпано отпечатками пальцев, а также гноем, кровью и сукровицей, которые разбрызгивались при выдавливании крупных белых прыщей.
В узком проходе между ящиком для белья (или туалетным столиком) и маминой-папиной (или папиной-маминой) кроватью застало меня однажды землетрясение. Вертикальный толчок. Кто-то сидящий под землей изо всех сил шарахнул кувалдой. На том и успокоился. Землетрясение заставало меня и в постели. Приходило и нагло вытряхивало из одеяла, так что хотелось прямо в трусах бежать на улицу, бежать через пустыни, перескакивать через реки — только бы скрыться от него, только бы не чувствовать его властных толчков. А люстры на потолке качались от удовольствия. И время бежало вспять.
Да. Каждый такой толчок отбрасывал время в городе на несколько лет назад. А потом оно начинало вновь разгоняться и даже перегоняло остальное время. И так до следующего землетрясения.
Да. Я жил в городе. Якобы в городе. Якобы жил. Якобы я. Время в городе металось, как ему вздумается, билось усыхающей мухой в запаянной реторте. Туда-сюда, туда-сюда… Бзззз-бдж! Бзззз-бдж! Не успели уйти голубоглазые воины двурогого завоевателя, разбрасывая драгоценное семя, как пришли монголы, а потом царь лесов, степей, гор и пустынь, а потом хромоногий мужик на коне, а потом опять голубоглазые воины двурогого завоевателя, а потом игрушечный властелин города и пустыни, а потом снова — хромоногий мужик на коне. А конь гипсовый оказался. И мужик — тоже гипсовый. Оба они бронзовой краской покрашены. Мужик пальцы растопырил, а у коня между ног — ну просто арбузы! И прожекторы снизу этого коня подсвечивают. А мужик рукой с пальцами как бы от света закрывается.
Вот какие землетрясения бывают!
Или когда в ванну вода набирается (рядом с маминой-папиной комнатой была ванная), то приложишь ухо к деревянному полу — и слушаешь, как отдается. Такое гудение стоит, будто под домом поток лавы. В ванной все обложено светло-зеленым кафелем, зеркало во всю ширину стены, зеленая занавесочка, подвесной потолок и дверь на колесиках. Можно запереться и пустить воду-кипяток через душ. Вода-кипяток хлещет — и от этого пар как в бане. И зеркало все запотевает. А раньше не было кафеля светло-зеленого, были крашеные стены, а кафель — только над самой ванной — картинка из плиток выложена: дельфины плывут, выскакивая из моря. Живых дельфинов я никогда не видел. Живого моря тоже. Потому что его не существовало. Его придумали те, кто делает кафель.
Задолго до ремонта в ванной текло с потолка, так что побелка делалась рыжей и отшелушивалась грязными хлопьями. Это все соседи сверху. Они были совсем дикие, не знали, что мыться можно только в ванне. Мылись прямо на полу — и вся вода стекала к нам.
Еще хуже было, когда взбунтовался унитаз, через стенку от ванной, — в туалете. Ранним воскресным утром он разбудил нас ревом и бульканьем. Весь туалет выше чем по щиколотку оказался залит какашками, унитаз же продолжал их отрыгивать. Туалет ведь большой, в нем не только унитаз, а еще и раковина, и ящик для грязного белья, на котором спал рыжий кот. Над ящиком — белый подвесной шкаф со скрипучими дверками. А в шкафу — мешочки с хлоркой, запасы стирального порошка, штабеля бурого хозяйственного мыла, цилиндры туалетной бумаги и бутыль с толуолом. Из этого толуола, смешав его с азотной кислотой и подогревая на спиртовке, я однажды пытался изготовить тротил. Образовавшийся осадок как-то душку не хватило выпаривать.
В ящике для грязного белья можно было прятаться. И сажать внутрь кота. Но ящик разломали и поставили на его место стиральную машину-тарахтелку. Она состояла из двух отсеков. В одном белье плавало в грязной и скользкой воде, в другом — быстро-быстро кружилось в сером жестяном барабане.
Кошачий туалет стоял справа от унитаза (а когда сидишь на унитазе, то слева). Это был пластиковый кювет для печатания фотографий. До него в тех же целях использовался железный эмалированный поддон из паразитологической лаборатории (в нем бабушка выращивала глистов), а с самого начала, когда рыжий кот только поселился у нас, это был деревянный ящик, заполненный песком.
Иногда, очень редко, добровольно, никем не приученный, кот ходил на унитаз. Как человек. Серьезно усаживался — и делал свое дело. Конечно, совсем как человек он бы не уселся: размеры кота и размеры человеческого унитаза несопоставимы. Более того, и я, когда был маленьким, тоже проваливался в унитаз, и, чтобы этого не происходило, мне купили специальное сиденье для маленьких. Оно имело узкое отверстие, как в горшке, и надевалось на большой и холодный унитаз. Ко всему прочему удовольствию, что все как у взрослых, оказалось еще и удобнее, чем на горшке. У меня был вместительный голубой горшок с крышкой. У брата — маленький зеленый, без крышки. По утрам нас вставляли в эти горшки, и мы, сидя на них, мило общались. Брату подчас можно было и позавидовать: сажали его не только на зеленый железный горшок, но и на особенный — в виде кресла со спинкой, подлокотниками, с дыркой в сиденье, к которой снизу цеплялась мягкая пластиковая миска. Беда заключалась в том, что я в это чудо-кресло уже не влезал. Однажды — застрял в нем и чуть было не разломал.
Вот так всегда! Потому что кресло-горшок — это что-то вроде счастья. А просто горшок — наоборот. Особенно пустой горшок. Пустой коридор — длинный ли, ведущий от прихожей к ванной, или короткий, ведущий из длинного в кухню, мимо туалета, — все пустые коридоры, если ходить по ним, — это все равно что ходить по бесконечному полю, бесконечно заставленному перевернутыми горшками: ходишь по такому полю и заглядываешь под горшки, заглядываешь, а там ничего нет, пустота… И вдруг под одним из горшков обнаруживается такое, что ты отскакиваешь от него с криком «Мама!!!» А мамы нет. Есть только поле с бесконечными горшками, которые с грохотом разлетаются от твоих неловких движений.
