— Что вы думаете об объединении Европы? — спросил капитан.
— Пустое, — ответил я. — Европа в русской мысливсегда была цельной. Мне здесь часто говорят: Европы не существует, все страны — разные. Мы разные! Мы разные! Ну, конечно! Все вы такие разные! Но при этом такие одинаковые. Это как византийское кредо Троицы: неслияны и нераздельны.
Золото Рейна — девиз обладания. Европа состоит из глагола иметь, из его спряжений и видов.
— Может быть, капитан станет вашей новой религией, — сказал я жене адвоката.
— Полиция! — вбежала Лора Павловна. Вошли полицейские. Они хмуро проверили мой русский паспорт. Русский паспорт не любят в Европе. Может быть, только вьетнамский паспорт вызывает здесь б ольшую аллергию. Они проверили, не приклеил ли я фальшивую фотографию.
— У вас закончилась виза, — наконец, сказали они.
— Ну и что теперь будет? — спросил я.
— Мы вас арестуем, — сказали полицейские.
Наш броненосец «Потемкин» номер два загудел на весь Рейн.
Швейцария — это глагол иметьв натуральном виде. Швейцария — я имею. И она, действительно, все имеет;
имеет подробно, солидно, суперсоциалистически. Конфедерация здоровых внутренних органов. Исправно работает ее коровий желудок. Легкие — парусники, почки — Женевское озеро. В полном порядке высокогорная печень.
Я слоняюсь вечером перед отплытием (совсем, впрочем, не речное слово) по Базелю, и Швейцария имеет, имеет настолько, что на вопрос «Иметь или быть?» Швейцарии не ответить половинчато. Она не умеет быть, если она умеет иметь. Она раздавила «быть» под грузом «иметь».
На рассвете я вышел на палубу полюбоваться. Я люблю речные восходы солнца за их беззащитность. Слабый запах реки — запах женских волос. Европа — хрупкий баланс жизни и смерти. В ней не хватает грубого пограничного материала. Прозрачные границы — отсутствие мужества. Европа — наседка, из-под которой украли все яйца. Я люблю реки — быстрые змеи жизни. Я люблю их серебристую шкурку. На холмах еще лежала тень. В ущельях был сквозняк, но вдруг он исчез, и взошло солнце, осветившее Лору Павловну. В короткой майке она стояла на корме парохода. Она разбрасывала вокруг себя куски пирога и поливала реку вином.
— Очисти этого человека глиной! — говорила она. — Очисти все двенадцать частей его тела!
«Во дает!» — подумал я. Я ничего не сказал и ушел от кормы подальше. Я слышал, что Рейн изначально состоял из пива, меда, вина, вазелина и водки.
Германия — мне надо иметь. Историко-истерически, но с оправдательным оттенком: мол, так случилось, судьба: я вынуждена, но я и должна иметь. Тяжелое надосоответствует шукруту и способствует преодолению, если кто в этом сомневался, комплекса вины несомненно.
Я лежал и думал, чем Франция отличается от Германии. Как-то раз в районе Саарбрюкена я перешел границу по заброшенному каменному мосту через ручей. Это был ручей между двумя половинками деревни. На немецкой стороне все было спокойно, в то время как французы валялись в липкой грязи, пили из бочки красное вино и громко икали.
Франция — имею ли я, если имею? Наиболее изощренная европейская формула, уклончивая, но ответ стремится исключительно к позитиву: имеешь! имеешь! Изощренность формулы несколько убивает практическая поспешность. Но зато: как красиво имеешь!
Голландия — имей совесть иметь. Примирительная кар тина, прочитываемая с тем ангельским двусмыслием, на которое имеет право страна, где так хорошо в январе кататься на коньках по замерзшему заливу, а после прийти в бар со снежными бровями и выпить стакан глинтвейна у полки камина с моделями старых парусников.
— Русский-то вообще ничего не имеет, — прорвалась немка. — Даже братья-славяне, украинцы и белорусы, мают. У него толькоесть.
— Дача! Русская жизнь — сплошная дача! — помощник выскользнул из своего укрытия.
— Цинично соскочим с мейнстрима? — предложил мне шепотом капитан.
Я проснулся в деревенской гостинице в графстве Килдар с тем, чтобы до завтрака пробежать несколько миль по проселочной дороге. Запахи строго совпали с ирландской прозой, из-под ног со страшным шумом выпархивали куропатки и бежали со мной наперегонки. Овцы в этих краях похожи на панков: их красят в яркие цвета по принадлежности.
Бег на длинные дистанции в Ирландии чреват погодными неожиданностями: выбежишь в солнце, прибежишь в грозу. Погодные условия тщательно закрепляются на бумаге: персонажей убивают лопатой по голове с подробным описанием природы. Порой теряешься в догадках, что важнее: Дракула или погода.
Ирландский климат непереводим на другие языки, при нем произрастают и пальмообразные уродцы (которые хозяйка гостиницы, миссис Доил, зовет по-домашнему «Чарли») и крайне северная морошка, что только благоволит моему воображению.
Миссис Доил, разумеется, тоже пишет, да и как не писать с ее именем про новых собак Баскервилей, но ее главным произведением до сих пор остается загородный В amp;В неподалеку от Голвея, шедевральный приют для странствующих писателей. Ну что мне нужно? Россыпь ненужных подробностей, на которых остановится рассеянный взгляд: от старинных табакерок и ручных зеркал до шкафов рюстик, куда можно прятать покойников. В окна лезут сиреневые букеты разросшихся по всему острову родедендронов. За родедендронами — океан с бледно-желтыми пляжами из мелких обломков ракушек. Вокруг красоты мужского рода: каменистые поля суровой предысторической внешности, похожие на небритые скулы. В местных пабах по субботам музыканты с такими же скулами играют народную музыку: никто не танцует, но зато все братаются.
— Нора хотела, чтобы ее Джеймс Джойс стал певцом, — неспешно пил какао отоспавшийся на уик-энде капитан. — Ирландия — идеальная страна для продолжения литературы.
Я приеду к вам снова, миссис Доил, с компьютером и очками. У меня серьезные намерения. Пусть вы и не красавица.
— А вам и не кажется, что глагол иметьв ваших рассуждениях — отрыжка марксизма?! — прокричал оглохший капитан перед отлетом на военном вертолете из Дублина.
Я задумался, застегивая шлем.
— Нет, капитан, скорее марксизм — отрыжка глагола иметь.
Игра в понятия
Трещит буржуйка. По вечерам мы собираем свой маленький совнаркомв салоне у капитана. За окнами погружается в сон старый мальчик-пай, доктор Рейн. Нас развлекает помощник капитана: за ужином вместо печеной картошки он таскает из печки горящие угли и ест с нескрываемым удовольствием. Разговоры за чашкой ароматного чая отличаются светской изысканностью. Лора Павловна — сливки вечной женственности. Она порхает в расстегнутом ватнике, надетом на светлое платье, от одних гостей к другим, как настоящая хозяйка. При своем невысоком росте она поражает нас грациозностью, тонкими пальцами, сообразительностью, здоровым цветом лица.
Помощник капитана с загадочным видом принес однажды видеокассету.
Вначале просыпается Европа, затем рыбы в Атлантическом океане, затем, потягиваясь, встает в лучах солнца Америка. Внезапно географические пояса развязываются, и все тонет в едином плаче. Помощник капитана потирает руки. На экране телевизора возникает знакомая пара.
— Героиня нашего времени, — говорит адвокат.
— Да ну, — сомневаюсь я.
— Завидуете, — смеется адвокат. — Признайтесь, что вы завидуете!
Дегенеративное лицо принца противоречит его здравомыслию в вопросе о британском содружестве. Напротив, ее очаровательная мордашка, доведенная до победы стараниями опытных косметологов, несмотря на сомнительный нос, вступает в противоречие с дегенеративным характером ее речей. Похищенная фотографами, заподозренная в благотворительности на высшем уровне матери Терезы, она противно шепелявит, гундосит и паясничает. Наследный принц зевает и, тяготясь глупостью жены, совсем не демонстративно смотрит в сторону. Тогда она начинает соблазнять его разными женскими действиями. Например, она становится на колени, наклоняется и показывает ему свои белые трусики. Принц — ноль внимания. Тогда она начинает медленно сдвигать трусики в сторону, как занавес в театре. Собравшиеся в салоне гости замолкают и смотрят на экран с редким вниманием. Чего-чего, а этого они еще не видели. Принцесса резко поворачивается, садится на корточки. Презирая букенгемские условности, она начинает писать через трусы на персидский ковер с улыбкой, которая обошла свет. Идут нарезки из ранней жизни принцессы. Крикет, бассейны, теннис, шарады, угловатые позы тела неслучившейся балерины. Гадкий, слишком длинный, околоаристократический утенок, она не верит и верит в свое будущее. Камера наезжает на ее промежность. Что мне сказать об этих формах? Во всяком случае, они возбуждающе волосаты. Немка тяжело дышит невдалеке от меня. Принц тоже заинтересован происходящим. Он раздвигает ей ягодицы и показывает сзади то единственное место тела, куда никогда не проникает луч солнца. Казалось бы, розово-карий анус несколько треугольного вида в окружении мелких пупырышков, слипшихся волосинок, на которых дрожит крошка кала, и звездочки-родинки, указующей на родовую судьбу, — это и есть кульминация. Я и не знал, что она так неуклюже вытирает попу. Но нет! Принцесса извлекает из своих трусиков средних размеров мужской член с весьма гармоничной залупой и яйца. У нее есть яйца! У нее замечательные яйца! И замечательный член! И замечательные яйца! И замечательный член!
