Лиза еще раз глянула на человека и легла, закрыла глаза. Не хорошо было ей одной, но и с человеком не лучше, до того он стал ей противен и мерзок.
— Прости Господи… — Понизив голос, она прошептала молитву от дурных снов и мыслей и заснула.
Ветер загремел ставнями. Она привстала, почудилось, как будто открылась дверь. Он стоял перед ней в одной ночной рубашке. Она отвела глаза. Он потянулся, обнял ее за шею. Она напряглась, молча оттолкнула его…
Рано утром он ушел с увязанными в узел ее вещами, взял платок, выходное платье, кофту грубой вязки, серебряный подсвечник и покрывало с кистями.
«Небось, сидит теперь где-нибудь среди такой же нечисти… надо бы найти другого человека, чтобы дом подремонтировал, не дал ему рухнуть… в непогоду весь ходуном ходит…» — Она задумалась и неожиданно для себя заплакала, так тошно ей вдруг стало. Она плакала и билась головой о стенку, чтобы мысли смешались. И сон ей не помог. Весь день ее бросало то в смех, то в слезы, когда она вспоминала дочку, которую оставила Моисею. Под лестницей на чердак она нашла веревку, перекинула через ступеньку, уже и петлю затянула на шее и вдруг увидела перед собой Жанну. Ямочки на щеках, губки бантиком, стоит у двери в полосе падающего света, молча моргает своими невинными сапфировыми глазками от жалости к ней, но не зовет и не окликает ее по имени…
Утром Лиза бросила дом и ушла искать церковь. Кто вселил в нее эту мысль? Одному Богу известно…
Церковь стояла на хорошем месте.
На миг солнце вышло из облаков, купола заблестели, зажглись, как свечи. Лиза задохнулась от слез, когда увидела эту красоту. Солнце закатилось и видение померкло. Она без сил опустилась в траву под деревьями. Чудный дух шел от земли. Она лежала, как в колыбели, и прислушивалась к звукам ночи. Комары пели, лягушки. Лучше этой ночи еще не было у нее…
Чуть свет она очнулась от сна, умыла лицо, руки, подстригла ногти, переменила одежду и вошла в церковь…
Время как будто остановилось…
На исходе недели к ней пришли люди. Сняв шапки, они молча стояли и смотрели перед собой.
Потрескивали свечи. Над свечами вились желтые ночные бабочки. Шелесты, шепоты, точно шла служба, звучали песнопения.
Помолившись, люди укрепили крест, починили крышу, а к ликам и изображениям приделали чадящие лампадки. Люди ушли, и ей стало грустно и одиноко, и ночью она не могла заснуть. Под утро кто-то позвал ее по имени. Она глянула поверх тканых занавесок. Как будто никого, но трава под окном была примята. Следы вели в сад. Не зная, что и подумать, она накинула шаль и побежала по следам, и так легко, словно ангелы несли ее…
Ночь уже отцветала. Где-то на дне ночи мигали тусклые огни.
Послышались шаги. Лиза тревожно замерла.
Из зарослей сирени вышел Серафим, сопровождаемый приблудным мопсиком.
— Такое впечатление, что в городе остались одни крысы и собаки… ты бы отстал от меня, вот привязался черт приблудный… что смотришь?.. дрожишь, тоже не знаешь, куда приткнуться, и тебе страшно… успокойся, все идет как надо и куда надо… почему бы нам с тобой не пожить вольными бродягами, а?.. смотри-ка, уже стоят и, как я понимаю, ждут, это называется, ехали-ехали и приехали… и с одной стороны и с другой… — Серафим обогнул каретный сарай и невольно пригнулся, увидев над кустами сирени лицо Лизы.
— Мама… — прошептал он. Он был уверен, что это ангел явился ему…
Улицы были пусты в этот час, и звуки шагов странно множились за спиной. У плотины Моисей замедлил шаг, вскользь глянул на часы. Они стояли. Стрелки замерли на половине пятого. На миг над городом появилась луна и тут же исчезала в обвисших над ржавыми крышами облаках, осветив красновато-тусклое лицо Агента. Он спал под навесом. У его ног, свившись в клубок, лежала рыжая сука. Приподняв голову, она как-то потусторонне глянула на Моисея, попытался поднять в себе злобу, и неожиданно жутко зевнула.
По шаткому мостику Моисей перешел на остров и, настороженно глянув по сторонам, вошел в дом.
— Ну, наконец-то… ну и что?.. что удалось узнать?.. — девочка 13 лет с тощими косичками подбежала к нему, потерлась, заглянула в лицо.
— Ничего… или почти ничего… и Серафим куда-то исчез и карлика нигде не видно…
— Тебе не кажется это странным?.. — Дуров сощурился.
— Ты думаешь… да нет… прячется где-нибудь… — Моисей потер лоб. — Может быть, мне самому пойти к Старику?..
— Ну, конечно…
— А что?.. пропуск у меня есть…
— Но не во флигель же… туда просто так не войдешь…
— Да, наверное… — Моисей прилег на кушетку. Ему вдруг вспомнился запах длинных и пустых коридоров Башни.
— Лучше я пойду… я маленькая, неприметная, меня не тронут…
— А что если попросить Сарру, она живет на Болотной набережной…
— Как ты говоришь ее зовут?.. — переспросил Моисей.
— Сарра… кажется, кто-то идет… — Дуров обернулся.
В комнату вошел карлик, лицо сморщенное, небритое, глаза красные, в руках полураскрытый зонтик.
— Тут такие новости… — задыхаясь от волнения, заговорил он. — Меня чуть не замели… кругом патрули, всех обыскивают, так и сверлят глазами, словно видят тебя насквозь… каким-то чудом мне удалось ускользнуть от них… черти, зонт сломали…
— Что случилось?..
— Так вы ничего не знаете?.. нет, его уже не исправить… — Карлик отбросил зонт. — Умерла наша последняя надежда… — Карлик глянул на будильник. — Что, и время уже остановилось?..
— Кто умер?.. — спросил Дуров.
— Я же сказал, наша последняя надежда…
— Избавитель?..
— Причем тут Избавитель… это очередная выдумка Тайной Канцелярии, надо знать их коварство, для них это посох, на который можно и опереться, и замахнуться… Боже, как я устал, я бы прилег отдохнуть… Старик ослеп, уже все было готово к церемонии его возвращения во власть… наняли оркестры, подготовили речи, но в последнюю минуту все отменили… говорят, его уже отправили в богадельню… а Тирран играет с детьми в жмурки, совсем тронулся умом… или дождь сводит всех с ума… в Башне суета, эта нечисть всполошилась, зуд какой-то на них напал, как тараканы мечутся по этажам… во флигеле уже ни души, везде горшки с засохшими цветами, пыль, грязь, паутина и жуткая вонь… и целые стаи моли… все, я выдохся… да, самое главное, Жанны нет в Башне… даже не знаю, что теперь делать, хоть ходи по домам и кричи, зови… конечно, кто-нибудь откликнется просто из жалости… — Выдавив подобие улыбки, карлик, слегка прихрамывая, подошел к чадящей лампе. Прикрутив фитиль лампы, он сел на кушетку и впал в уныние, упершись взглядом в одну точку.
Повисла тишина.
Внезапно окно распахнулось. Порыв ветра вздул занавески, расшитые белыми павлинами и фиалками. Вдруг, ни с того ни с сего, упала ваза с цветами. Вода разлилась по полу. Рисунок лужи чем-то напоминал профиль Старика. Донесся глухой шум шагов по дощатому настилу мостка, звяканье.
— Похоже, что это за нами… — Карлик как-то нелепо растопырился и пригнулся. Все в ужасе замерли на своих местах, но оказалось, что это грум Графини, которая узнала, что вернулся Моисей и ждала от него обстоятельного и подробного рассказа. Грум сел у стены. Выглядел он так, будто пришел на похороны.
Моисей его разочаровал. Он старался выглядеть спокойным, но, глядя на его потный лоб и трясущиеся губы, не трудно было понять, что дается ему это с трудом. Голос его иногда срывался, на лице появлялось выражение полной растерянности. Неожиданно он встал и ушел в свою комнату, лег. Он лежал, уставившись в балку потолка, на которой когда-то повесился студент. Никто так и не узнал причины его самоубийства. Он висел спиной к окну в шляпе с широкими полями и в плаще. Чуть в стороне на полу лежал чемодан, с которым он приехал в город учиться на еврея. Моисей обратил внимания, что чемодан пустой, из него исчезли книги и рукописи. На веревке, часть которой студент использовал, шелестели развешанные сушиться фотографии…
Моисей увидел все это и так ясно. Он закрыл глаза. Вдруг он почувствовал, как кто-то положил на его лоб смоченный в воде платок…
Солнце закатывалось. Зябко кутаясь в сизую пелену, солнце обогнуло шпили Башни, окровавило крыши, облака и исчезло…
Громыхая на стыках рельс, к остановке подъехал полутемный трамвай с портретом Старика на переднем стекле. Моисей протиснулся в щель между полуоткрытыми створками двери и сел у окна…
Он вышел на Болотной набережной и, слегка горбясь, пошел к площади. В левой руке он сжимал заступ для рытья могил. На площади у южных ворот Башни было тихо, лишь шелестела палая листва. Он остановился у бронзовой статуи, которая изображала женщину. В кисти правой руки у нее горел факел. Левая ее рука, слегка отстраненная от туловища, служила для жертвоприношений. Горожане бросали туда монетки, голуби гадили. Платье женщины испещряли иероглифы. В них закреплялись законы справедливости. У ее босых ног похрапывал сторож с самопалом, ложе которого было источено червями, а ствол ржавчиной. Моисей кашлянул над ним. Сторож испуганно моргнул, проснулся, у него задрожали поджилки, застучали зубы и высохла слюна, а душа его подошла к носу и повисла на кончике радужной каплей. Она переливалась всеми цветами страха…
