— Знаю я, как ты вернешь, Крутаков! Из тебя же потом сто лет не выбьешь! Ничего ты не получишь! — парировала та, хищненько улыбнувшись, вполоборота — и тут же отвернулась опять, ловко, по диагонали опершись своим маленьким станом-рюмочкой в морковном свитере и короткой коричневой юбке на косяк двери, так, что стала вдруг на секунду похожа на сумасшедшие, перекрученные вокруг косяка песочные часы Дали, — и продолжила кокетливую беседу с бородачом, обладателем тетраэдэрного подбородка, страстно излагавшим ей свою мутную теорию о плюсах и минусах компромиссов.
Бородач же, между делом, был атакован с другого бока низеньким, карликовой породы, со злыми черными глазами, крепким юношей — носатым, с вывернутыми пухлыми алыми губами и крупным черепом, бритым налысо (что, впрочем, не скрывало, а только подчеркивало преждевременный бледный океан плеши, с двух сторон омывающий бритую синеву куцего мыса южной Патагонии посреди его глобуса): юный карла судорожно сжимал омерзительно шустрыми, белыми, неспокойными, щупальцевыми пальчиками концы слишком длинных ему рукавов черного пиджака — и, нахрапом снизу, кварцево отсверкивая из галдящей толпы глазками, атаковал бородача энергичными идеями.
— Ну уж это — извольте! — с гневом отнекивался бородач, заслышав сбоку совсем неразличимый для Елены в гражданственном оре шепоток активничающего брито-плешивого малыша. — Это — ни за что! Это — извольте! — возражал бородач, явно имея в виду слово «увольте».
Евгений, сделав страшные глаза, махнул рукой и смешно, как иноходец, помотав башкой и взбив вороные волосы, начал пробираться к выходу.
Идя за ним, Елена всё пыталась вообразить — для чего же Евгению понадобился кизил? Для варенья? И почему он выпрашивал его только на неделю? А как он его собирается возвращать в воскресение?! Остатки? — и тут же представляла себе очень-очень кислый вкус очень маленьких карминных ягод — да так и вышла, наскоро одевшись, с этой очередной загадкой — в желтые клубы сигаретного дыма на лестничную клетку, где кто-то с кем-то прощался, а кто-то здоровался — пока Евгений, мастерски выдернув из центральной арбы с одеждой коротенькую черную кожаную курточку, и влезая в рукава, одновременно пытаясь поддернуть сзади яркий свой червлёно-лазурный свитер, из-под которого фонарем торчала кремовая рубашка, музыкально причитал на ходу:
— Ну что за дурррацкий свитеррр? А? Ну кто так вяжет? Зачем он сзади кааа-ррроче чем сперрреди!
— Меня зовут Елена, кстати, — рассмеялась она, когда они вдвоем вышли из подъезда во двор.
XI
— Вот за-а-аррраза, а! — даже не смеялся Крутаков, а едва сдерживал смех, смеялся одними ноздрями, чуть слышно выдувая воздух — когда они уже вошли с ним в арку, под отсыревшие, жадно впитывавшие голос, и не отдававшие его двойника, своды (расплавлявшие звук волгло, сплющенным кубом, вверху, на исподней поверхности, и там его и удерживавшие). — А нам потом с Жирррафом пррришлось с жандарррмом из-за вас ррразбиррраться!
— С каким еще жандармом?! — обижалась Елена, тщетно пытаясь по лицу Евгения разгадать, потрясен ли он этой историей с подвалом — так же, как четверть часа назад потрясена была она, — и еще через миг и сама уже готова была расхохотаться от его музыкальных картавых рулад, и от живой мимики прыгучих его густых бровей, и от смешных, живо взлетающих, вслед за резкими взмахами его головы, вороных, вьющихся на концах локонов. И еле поспевала, вприпрыжку, за быстрым легким Крутаковским шагом.
— Да тётки какие-то участкового же пррритащили! — мелодично, все время взмывая мелодией ввысь и выделывая горку, картавил, уже откровенно хохоча, Евгений, встряхивая башкой. — И я даже в чем-то их понимаю: одно дело мы с Жирррафом, мирррные и непррриметные… — насмешливо фыркнул он и играющим, сожалеющим взглядом обозрел оба свои рукава и выпирающий из-под расстегнутой куртки ярким пятном свитер. — А дррругое дело — еще и девица какая-то…
И вдруг — уже перед самым выходом на Горького, — развернулся и в упор вперился в нее хохочущими густо-вишневыми глазами:
— А вы-то что, интеррресно, в этом подвале делали? Что вас туда занесло?! По маленькому пррриспичило, что ли?
— Да что вы себе позволяете?! Да ничего подобного! Я просто… А вы-то что там делали?! Нет, это я вас хочу спросить, зачем это вы там… ошивались?
Удивительно, но на улице он вдруг сразу показался ей страшно хрупким: и хотя был уж точно не низеньким, ростом с ней вровень, эта его легкая, танцующая походочка, с игривыми заворотцами и фуэтэ, и взлетающие, невесомые шажки, и его узкие плечики, выглядящие в кожаной курточке какими-то совсем худенькими — всё это заставило ее вдруг почувствовать себя огромной, ватной, зимней — в синтепоновой своей канареечно-желтой, громоздкой дутой теплой куртке: которую, правда, для форсу, разумеется, не застегнула тоже.
Спереди, слева, по фасаду здания на Горького — хлестало талой водой — из какой-то, видимо, сорванной, скособоченной, прорванной водосточной трубы: живой, бьющий, мутновато сиреневый стеклярус занавешивал четверть выхода из арки.
— Ну?! Где тут ваш гэбэшный соблазнитель? — резко вывернув на Горького, едва увернувшись от брызг водопада, опережая Елену, Евгений вытанцевал смешной легчайший круговой пируэт — и быстро, весело, но крайне пристально огляделся по сторонам.
Даже не спрашивая, куда Елене нужно идти, он тут же рванул к Маяковке.
Растаяло — не то слово.
От снежных гор в сердцевине тротуара остались лишь ноздреватые, как морская пемза, мелкие чуть подтопленные острова разнообразнейших перловых оттенков — и асфальтово-перламутровое море плескалось между ними. И именно расчищенная утром неширокая дорожка и оказалась самой главной засадой — залита была водой по щиколотку. Сугробы же у придорожных отрогов и прицокольных хребтов уцелели целехоньки, как ни в чем не бывало — и удерживали весь этот аквариум в волнующемся, непроходимом состоянии. Так что прыгать приходилось у цоколя по успевшим спрессоваться (и упрямо и систематично сверлившимся сверху, с карнизов, голубой водой) глыбинкам — которые на поверку оказывались либо еще более хрупкими чем смотрелись — либо такими скользкими, что…
— Ка-а-аррра-а-бок а-а-бррра-а-нил! — как будто не замечая ее вопросов, — жеманно вспоминал, танцуя по рассыпающимся под его ногами снежным холмикам (вслед за голосом, танцующим на сахарно рассыпающейся букве «р»), избегая прямых попаданий в кювет, Крутаков, забегая все время чуть-чуть вперед нее, хохоча, и, на ходу, вытягивая вперед правую ладонь, развернув ее кверху, так, как будто бы на ней вправду до сих пор удобненько лежала спичечная коробочка. — А дети же — как са-а-аррроки, пррра-а-аво слово! — (на этой фразе Крутаков умудрился язвительно зыркнуть на нее через плечо в этом быстром танце по льдинкам.) — Я ж в коррридоррре уже видел, что Жиррраф всё к коррробочку пррримеррривается! — (Крутаков как ни в чем не бывало, как будто он давно уже отличнейше изучил ледяной карьер, скакнул, не глядя под ноги, сразу через три глыбинки — и — к жуткой зависти Елены — приземлился чин чинарем, на следующий небольшой холм в центре лужи, даже не поскользнувшись, ловко балансируя — и все так же непринужденно вытянув вперед руку с мнимым коробком и с наслаждением жеманничая с собственными воспоминаниями.) — Я жгу спички — фонарррика не взял — а этот хитррра-а-ван за мной! — (Евгений совсем уже не смотрел под ноги — а резкие его взгляды по сторонам однозначно и бесповоротно стирали улицу Горького из зрения и вызывали из небытия подвальные стены.) —…Показываю ему лабиррринт… А там поворррот есть один каверррзный — вы с Солянки туда залезли — или откуда? — (Крутаков вертел головой и руками так убедительно, что Елене и вправду уже виделась вокруг только топография, вызываемая к жизни его рассказами.) — Там же несколько входов в подвал в ррразных местах! — (Крутаков ткнул рукой в трех разных направлениях.) — Знать только надо, где… Коррроче, я споткнулся, выррронил коррробок — рррыскаю там в темноте, как дурррак — оррру… — (Крутаков округлил свои чёрно-вишневые глазищи с наигранным негодованием.) —…Думаю: ну ладно, ррребенок в прррятки захотел поигрррать, прррисел, наверррное, думаю, тут, за поворрротом… И тут — глазам поверррить не могу! Метррров за сто от меня, черррез целые два пррролета коррридоррра, совсем в дррругой комнате: Жиррраф спичками чиррркает! — с хохотом возмущался Евгений, играючи перескакивая с колдыбины на колдыбину, — и вдруг разом посерьезнев, обернулся к ней ровно на миг, и спросил: — Вы что, пррравда не знаете, что в этих Солянских подвалах рррастррреливали? Там же несколько этажей вглубь, под землю уходит. Вы что, не знаете, что там, рррядом, на горррке, в бывшем Ивановском монастыррре вообще концлагерррь НКВД был?
Елена застыла, не в состоянии сделать больше ни шага.
