— Главное, смотрррите, чтобы пррри нем не курррили! И не орррали! — по-деловому отдавал распоряжения Евгений, жеманно держа тремя пальцами высоко в воздухе, за кисточку, как какую-то сорванную ягоду, снятый с мальца розовый вязаный чепчик, а другой рукой стягивая с него синюю куртку, и длинный вязаный полосатый радужный шарфик, и теплую, с ажуром, вязаную розовую кофту на крупных девичьих пуговицах. — Жиррраф, ты понял? — присел Евгений уже на корточки и развернул к себе лицом неповоротливого, увалисто, как кукла (из-за разоблачения многослойных одежд) двигавшегося мальчика. — Если пррри тебе тёти начнут курррить — тут же говоррришь им: пошли все вон отсюда!.. Что вы на меня так смотрррите? — распрямился Евгений, заметив вдруг немо застывшую на пороге Елену и медленно окинул ее с головы до ног ироничным, с явной издевкой, взглядом. — Что снова случилось?
Густые, чрезвычайно прыгучие антрацитовые брови Евгения, как-то смешно, весьма абстрактно, в натянутой временно́й перспективе будущего, рифмовались в реденьких светлых насупленных бровцах Жирафа — но уж махровой густоты ресницы и завораживающей вишневости глаза узнавались на раз.
Елена, замерев, переводила взгляд то на него, то на Жирафа — все не веря, как это они вдруг стали причастны ее внутреннему, звенящему, самому дорогому чуду. И все еще не в состоянии была высвободить из себя ни звука от потрясения.
— Мы?! Курить?! — игриво помахивала ладошкой у личика, будто разгоняя дым, и морщила носик, возмущаясь словам Евгения как раз та самая молодка, с красным маникюром — которую утром Елена видала на лестнице с сигаретой взапой: торчала она теперь перед столом и, отпятив зад, на стол беззастенчиво присаживалась.
— Сейчас, сейчас пойдем уже… — не глядя сваливал Евгений стянутые с мальчика зимние одёжи, кучей, на нейлоновые колени — в мини — второй, красноволосой, женщины, сидевшей у стола на табуретке. — Мне еще нужно два слова Дябелеву… Жиррраф, ты понял, как себя вести?… Выпейте пока здесь чаю, что ли, — резко обернулся он на Елену — Не убегайте, ка-аррроче, без меня, — распорядился он и танцующей какой-то, чуть ли не по-балетному легкой поступью, весело крутанувшись на одной ноге на повороте перед дверью, но потом чуть не врезавшись в Елену, выскочил из кухни.
Елена, завороженно-послушно подойдя к столику между газовой колонкой и раковиной на розыски чашки, все оглядывалась на Жирафа. Ни жирным, как звук, ни длинным, как жираф, он не был. И никакими внешними обстоятельствами прозвище не оправдывалось.
Коротко стриженная красноволосая женщина, которая в пятницу рьяно вычесывалась на Дябелевской кровати, едва выбравшись из-под сваленного на нее сугроба одёжек, скинув пеструю груду тряпья на подоконник, хихикая и явно радуясь Жирафу как собственному сыну, усадила его рядом с собой за стол на слишком высокий для него стул. Мальчик обиженно, без единой улыбки, принялся болтать под клеенчатой скатертью ногами в бурых зимних сапожках. Красноволосая предложила мальцу написать буквы, которые он уже знает — на обороте чьей-то печатной рукописи. Тот, хмурясь и дуя губы, вырисовал неправильную, вывернутую на другой бок, большую — во весь лист, — дрожащую букву «Я» — но в ее зеркальном отражении: ставшую теперь латинской «R».
Кружки, чашки, пиалы обнаруженные Еленой на столике и в мойке, поражали своей мшистой, многолетней уделанностью. Ни о каком питие чая в этом доме не могло быть и речи. Приложиться губами к этим заросшим изнутри чайными отложениями лоханям, а по каемкам имевшим живописные отпечатки чьей-то помады, нельзя было даже под страхом расстрела. Как включать чудовищное произведение несовременного искусства — газовую колонку, чтобы помыть чашку, она не знала. Соды нигде тоже не наблюдалось. Уж что-что — а даже при вдохновенном бардаке дома, когда книжки могли валяться в кухне, а ужинать студенческие банды приглашались за спальное трюмо, а под пианино мог найтись в пыли рубль, — но уж кухонное оружие, и щиты тарелок, и чаны чашек — Анастасия Савельевна всегда держала в идеальной стерильности и боеготовности, параноидально, по многу раз перемывала всю посуду содой, и ошпаривала кипятком — и с детства приучила Елену к здоровой брезгливости. Ненавидя педантов — и будучи даже свято убеждена, что аккуратизм крайне вреден для мозгов и психики (и приводя даже не лишенную доказательств систему — с обширными примерами из жизни: тупыми домохозяйками — женами военных с отвратными надраенными полами; ответственными работниками — с чистюлями-домработницами; и вообще людьми, чей аккуратизм был обратно пропорционален духовным достоинствам и интеллекту — и, соответственно, микроскопическому интересу, который эти аккуратные млекопитающие у Анастасии Савельевны вызывали), на кухне Анастасия Савельевна, все же, любила чистоту. Дома, когда студенты не слышали, Анастасия Савельевна это остроумно называла «тонкой гранью между бардаком и срачем». Здесь же, на Дябелевской кухне, срач торжествовал. И притронуться к чашкам было гадко.
— Вы чай ищете? — добродушно подскочила к ней женщина с агрессивным маникюром. — Чай вот там, на нижней полке, в алюминиевой кастрюльке! — затыкала она своими папуасьими ярко— красными боевыми пиками. — А сахар — на верхней, в кружке — да нет, нет, вон там, подальше — мы специально прячем, чтобы все кому не лень туда не…
— Да нет, спасибо, я как-то вовсе не…
Закончился, видать, очередной ринг дебатов: кухню вмиг затопило народом — настойчиво тянувшим руки как раз к запретной полке. Елена, в ужасе, метнулась, разом потеряв из виду уже и Жирафа, и обеих женщин, еле-еле выбралась из кухни, против течения, и обнаружила Евгения сидящим на подоконнике в светёлке и весело спорящим с младшим Дябелевым. Низенький Дябелев, стоящий перед ним с хитрыми глазками, нервно зачесывал пальцами блондинистый кок волос себе на макушку.
— Да выбррросить вообще всю эту статью нужно! Я зррря вррремя тррратил, пррраво слово! Даже если я этот его поганенький стилёк подпррравлю — смысла-то это всё равно его тексту не добавит! — мигом развернувшись на подоконнике, боком, Евгений, в два счета, открутил ржавый крантик щеколды большой квадратной форточки, распахнул ее и сделал вид, что и вправду вышвыривает туда мятую рукопись.
— Обожди-обожди! — аж всем телом дернулся Дябелев — и, на своих больших ботинках, рывком потянулся вверх, в воздух, тщетно стараясь выхватить у Евгения листики. — Ты спятил! Это же эксклюзив! Он же специально для нас написал! Ты хочешь, чтоб менты с Горького прибежали?! Не смей, Евгений! Закрой фортку!
— А я тебе гова-арррю: не надо позоррриться! Если уж тебе место нечем забить — напечатай стишков Ка-аррржавина! Вон, хотя бы «Памяти Герррцена», — с довольной рожей дразнил его, как цирковую собачку приманкой, подвешенной рукописью Евгений. — Или, если уж говорррить о поэзии — то легко можно найти га-а-раззздо более достойные тексты, чем у Наума Моисеевича. Но если уж ты хочешь непррременно политического подтекста…
— Обожди, Евгений, какие стишки… — всё так же тщетно танцевал на своих безразмерных кожаных лаптях и ловил в воздухе стопку листочков Дябелев. — У нас же нет рубрики поэзии!
— Так давай создадим — ррраз нету! — смеялся Евгений, невозмутимо поигрывая висящей в его пальцах уже с той стороны грязного стекла рукописью. — Вместо всей этой политической грррафомании! — и тут вдруг, завидев в дверях Елену, быстро вдернул бумажки, разом как будто потерявшие для него всякое игровое напряжение, и всучил их ошалевшему от танцев Дябелеву, спрыгивая с подоконника: — Всё, Демьян, я побежал. Выборрр твой — тебе позоррриться с этой пустышкой. Я свое имя, как ррредактора, под журррналом, если ты это напечатаешь, больше ставить не намерррен.
Едва выйдя из комнаты, он, впрочем, тут же опять увяз в гуще знакомых:
— Ну дай мне Кизиии́! — стал он что-то выклянчивать (и, видимо, уже не с первого захода) у какой-то маленькой женщины, его примерно возраста — с кругленьким личиком, длинными волосами цвета подгорелой дубовой коры, набок сдутой завитой челкой и чуть хищными зубками. — Ну дай мне Кизиии́! — выпрашивал Евгений, с изумительным, очень-очень протяжным ударением на последний слог. — Ну пожааалуйста! Ррровно на неделю — я чесслово не заигррраю! Я тебе верррну в следующее же воскррресенье!
— Знаю я, как ты вернешь, Крутаков! Из тебя же потом сто лет не выбьешь! Ничего ты не получишь! — парировала та, хищненько улыбнувшись, вполоборота — и тут же отвернулась опять, ловко, по диагонали опершись своим маленьким станом-рюмочкой в морковном свитере и короткой коричневой юбке на косяк двери, так, что стала вдруг на секунду похожа на сумасшедшие, перекрученные вокруг косяка песочные часы Дали, — и продолжила кокетливую беседу с бородачом, обладателем тетраэдэрного подбородка, страстно излагавшим ей свою мутную теорию о плюсах и минусах компромиссов.
