— Все-таки у тебя душа — фашистка, — сказал я.
— Яволь! — принялась кривляться фрау Абер. Тогда я отправился в один из отдаленных ашрамов Ришикеша, чтобы обсудить свое положение с гуру.
— Но я тожечеловек! — увязалась она за мной. Я тайно звал ее фрау Абер. Она любила бунтарское слово НО.
Боже! Фрау Абер начала размножаться! Помимо индийских паломников, в ашрамах много полукрасивыхзападных женщин, вроде нее, которые с постными лицами внедряются в святую жизнь. В полукрасивых женщинах есть извечная неадекватность: они считают себя красавицами, разбивают себе жизнь высокими претензиями и в результате — койка психоаналитика (n’est-ce pas, фрау Абер?) или ашрам с молитвами, песнопениями, со звоночками. Дзынь-дзынь! Проснись к духовной жизни!
— Все мы лампочки! — сказал мне гуру без всякого предисловия. — Лампочки, по которым бежит ток божественной энергии. Мы умираем, как перегораем.
В самом деле, он был похож на лампочку, которую включили в интуристскихцелях, и она стала ярко и честно светить.
— У вас тут красиво, — сказал я недоверчиво, глядя из окна его опрятной бедной комнаты на закат солнца над Гангом.
— А что такое красота? Она — наше внутреннее состояние. Все в мире — наше внутреннее состояние.
Как-то мне в руки попалась брошюра «Философия всего». В ней было тринадцать страниц. Автора я не помню. Гуру с ходу брался за любую неподъемную тему. У него было отполированное чистойжизнью лицо человека без возраста с живыми глазами. Когда-то он был государственным чиновником. Выезжал служить в Лондон и выглядел на берегах Темзы доподлинным англичанином, как молодой Неру. Когда-то в Калькутте у гуру были жена и сын. Он бросил их, уехал в Ришикеш, и я подумал, что, верно, жена и сын проклинают его за святойэгоизм.
— Сын — ваше внутреннее состояние? — спросил я.
— Красавец офицер, сын год назад погиб в Кашмире.
Я неотрывно смотрел на рот гуру. Он тяжело сглотнул, отрыгнул, и я увидел вспышку зеленого цвета, сорвавшуюся у него с губ. Вслед за ней изо рта выскочил предмет, который он поймал руками, сложенными снизу. Немедля он высоко его поднял, чтобы нам было видно. Это был прекрасный зеленый лингам, куда значительнее любого предмета, который нормальный человек мог бы извлечь из горла. Но полагать, что поклонение лингаму происходит из примитивного фаллического культа — глубокое заблуждение. Будучи амальгамой мужского и женского органа, священный эллипсоид, который в переводе с санскрита значит эмблема, предстал нам сущностным принципом, энергией творения.
— Елы-палы. Извините, — сказал я, пораженный супериллюзией отцовского чувства.
Он закивал головой по-индийски, и это утвердительное движение находится на грани европейского отрицательного жеста, что, должно быть, имеет под собой основание.
— Надо отказаться от всего, чтобы обрести себя. Не переделывать мир, а переделывать себя, — опять загорелась «лампочка».
— Вы тоже — мое внутреннее состояние? — спросил я.
Он кивнул. Но глаз дернулся. Мне не надо было его ловить.
— И она? — спросил я с тайной надеждой.
— Ваше представление.
– Светопреставление. Кому мне сказать спасибо за такоевнутреннее состояние? — показал я головой на фрау Абер.
— Себе, — молвил гуру.
Я понял, что изведу ее только упорным самоусовершенствованием.
— Соблюдайте режим питания, но без особой аскезы. Не ешьте то, что сексуально возбуждает. Be good. Do good. Спите отдельно!
Фрау Абер сильно перекосило, но она смолчала.
— В чем главный грех? — спросил я.
— В ненависти. Ненавидеть другого — значит ненавидеть себя.
Я миролюбиво улыбнулся фрау Абер и даже похлопал ее по коленке.
— Нам пора, — сказал я.
Гуру скромно отказался от денег.
— Бог слаще всех конфет, — сказал он мне на прощанье.
Индийская святость прямолинейна, как американские доктора, в которых не верят лишь невежественные люди.
— В свои семьдесят пять лет он выглядит моложе тебя, — не без злорадства сказала мне фрау Абер, садясь в машину. Обезьяны совсем по-людски оглядывались на проезжающие грузовики, чеша у себя в затылке.
— Он спит отдельно, — строго ответил я. — Постой!
Вдруг осенило. Я выскочил из машины и побежал по ступенькам вниз к скромной хижине на берегу Ганга. Районный аватар сидел в позе лотоса и ел палочками спагетти в томатном соусе.
— Гуру, — сказал я. — Поменяйте поля фрау Абер!
— Хау? — спросил гуру, откидывая палочки. — Уот фор?
Я жарко зашептал ему что-тона ухо. Вместо ответа гуру положил мне в карман зеленый лингам.
Любительский снимок
С лицом прилежного Ганеша, в дутых звенящих браслетах на щиколотках Индия пала к ногам фрау Абер.
— Путешествия укорачивают жизнь, — объяснила она Индии. — Чтение о них делает ее практически бесконечной!
Я с восхищением смотрел на нее. Индия урчала от восторга.
Хороший писатель не отвечает за содержание своих книг. Они значительнее автора. Всякая книга задумывается как овладение словом, но во время овладения автор призван совершить акт самопредательства — сдаться слову, позволив ему восторжествовать над собой. Все остальное лишь порча бумаги. Фрау Абер не столько даже сдается, сколько отдается слову, причем с явным опережением любовного графика.
В этом, наверное, основное отличие женской экритюрот мужской. Гордо реет фрау Абер вражеским флагом победы над Рейхстагом. Фрау Абер — новый шаг немецкой литературы, занесенный в вечность. На сегодняшний день фрау Абер — лучший современный писатель Германии. Она любит «автоматическое письмо», завещанное сюрреалистами, когда слово непредсказуемо вычерчивает вензеля, не сверяясь с волей создателя. «В своих книгах я кружусь по кругу», — признается фрау Абер, выдавая главный секрет харизматической неспособности справиться с текстом.
Ее тексты озвучивают состояния, преодолевающие материальную вязкость речи. Это, скорее, пробелы и умолчания, нежели платоновские диалоги. В книгах фрау Абер речь идет не о любви к миру, а о любви как запаху страсти. Вы когда-нибудь нюхали у мужчины за ухом? — а она нюхала! Длинными лиловыми ногтями она вам порвет любые трусы, невзирая на пол — но не рвет; сегодня она — выше пояса.
В ее случае Восток помог женщине. Зеленый лингам — талисман. Слово фрау Абер стремится к бессловесности, которая то мнится отсутствием человеческого общения, то — его высочайшим смыслом. От неореалистических штампов и перепевов трэш-литературы, навороченных в ранних романах, фрау Абер быстрой походкой худой решительной немки, которая презирает колготки, идет к самой себе, чтобы раствориться в себе бесследно. Умри — лучше не напишешь.
Писатель — сексуальная скотина. Биографически у него с сексом установлены спецотношения. Фрау Абер — тому пример. Но легко ошибиться, приняв безумие за предрасположенность к творчеству. Жизнь фрау Абер, какой бы лихой ни была, раскручивается как следствие ее писательства, а не его причина. Энергия слова сильнее, чем инцест или коммунистическая партия. Впрочем, это не значит, что фрау Абер не может увлечься как тем, так и другим. О чем и речь.
Смысл творчества
Я ехал на Ганг за смыслом смерти, а нашел там разгадку смысла творчества.
Ганг замышляется как небесная река, несущая искупление. В Гималаях сила и чистота ее потока равны представлению о начале. Ганг в Гималаях — метафора креативности. У него вода цвета таланта.
Ганг, как и творчество, есть конфликт между замыслом и исполнением. Спускаясь с гор, Ганг обретает земную силу в обмен на утрату своей чистоты. Даже у подножья Гималаев, в Ришикеше и Харидваре, Ганг еще настолько силен своей чистотой, что народ боится ловить в нем рыбу. Ловля рыбы приравнена к преступлению. С моста видна рыба всех форм и размеров, она становится наваждением для человека как хищника.
Но в долине из небесной реки Ганг превращается в человеческую. Он вбирает в себя нечистоты жизни. Каждый, кто купается в Ганге, особенно в святых городах, смывает свои грехи. Ганг в буквальном смысле превращается в поток грехов. Он, как и творчество, обременен людским несовершенством.
Смысл творчества есть наполнение нечеловеческого замысла человеческим содержанием, есть перевод его сущности на человеческие символы, есть искажение. Исполнение — не только раскрытие смысла, но и сокрытие. Нечистоты, которые обрушиваются в Ганг, начиная с первого города в горах, Уттаркаши, и кончая Калькуттой, суть нечистоты отношения к замыслу.
Когда после Гималаев я увидел Ганг в среднем течении возле Аллахабада, я был смущен и разочарован. Ганг заматерел и обабился. Это была пожилая, неузнаваемая река. Но это был все равно единственный и неповторимый Ганг, потому что в Аллахабаде он принимал вторичное очищение в виде сангама, то есть слияния с двумя другими реками, одной, видимой, и другой, невидимой — Сарасвати. Если бы Ганг вбирал в себя воды только видимой реки, он бы уподобился вундеркинду, который после блестящего старта выдыхается, выходя из бойскаутского возраста.
