Завтрака не было, и мои руки покрылись волдырями еще до восхода солнца. Часами я рыл новые ирригационные каналы и засыпал действующие. Зачем мы осушали одни рисовые чеки и обводняли другие, я понятия не имел, но солнце нещадно жарило крестьян провинции Чхаганг. Одетые в дешевую, не по размеру виналоновую одежду и обутые в черные сандалии, эти люди напоминали жерди, обтянутые обгоревшей темной кожей, а зубы у них были ослепительно яркими на черных корнях. Каждую женщину, в которой был хотя бы намек на миловидность, засасывала столица. Оказалось, что сборщик риса из меня вышел никудышный, и меня отправили к отхожим ямам выгребать граблями их содержимое между слоями рисовой шелухи. Потом я рыл колеи, которые, как меня заверили, могли понадобиться в период дождей. Одна старушка, слишком старая, чтобы работать, наблюдала за тем, как я рою землю. Она курила самокрутки, завернутые в кукурузные листья, и рассказывала мне множество разных историй, которые я, увы, не понимал, так как старушка была совершенно беззубой.
Днем одну горожанку укусила большая змея, длинная, в рост человека. На рану ей наложили примочку. Она кричала, и я, пытаясь ее успокоить, принялся гладить женщину по голове, но укус змеи как-то странно подействовал на нее – она стала колотить меня и отталкивать от себя. Крестьяне же тем временем поймали извивающуюся змею, черную, как скрывавшая ее вода с экскрементами. Одни хотели вытащить у нее желчный пузырь, а другие – выжать яд для изготовления лекарства. Они позвали старушку, та подошла и отпустила змею. Я смотрел, как она уплывает по очищенному от риса чеку. Неглубокая темная вода переливалась на закате. Змея направилась своей дорогой, подальше от нас, а мне показалось, что в воде находилась еще одна черная змея, самка, которая поджидала, когда ее большой пловец вернется к ней.
* * *
Домой я попал лишь в полночь. Но когда я повернул ключ в замке, дверь не открылась. Она была чем-то забаррикадирована изнутри. Я стал барабанить в дверь.
– Мама! – позвал я. – Папа, это я, ваш сын. С дверью что-то не так. Откройте мне!
Я долго просил их открыть, а затем попытался навалиться на двери плечом, однако же не слишком сильно. Выбей я дверь – в доме пойдут пересуды. Наконец, я застегнул свою спецовку и улегся в коридоре, пытаясь вспомнить стрекот сверчков и бегавших в темноте детей, но на ум приходил только холодный бетон. Я подумал о крестьянах с их жилистыми телами и резкой манерой говорить, которых не волновало ничего на этом свете, что кроме голода.
В темноте я услышал звук – бип! Это звонил красный мобильник.
Я достал телефон. На крохотном светящемся зеленом экране возникла новая картинка: на фоне солнечного голубого неба стояли слегка остолбеневшие и робко улыбающиеся корейцы – парень и девушка – в черных кепках с ушками, которые делали их похожими на мышей.
Утром дверь открылась. Моя мама, стоя у плиты, готовила овсяную кашу, а папа сидел за столом.
– Кто там? – спросил отец. – Там кто-то есть?
Я увидел, что спинка одного стула была потертой – это ручка двери оцарапала ее, когда я пытался открыть дверь.
– Это я, отец, твой сын.
– Слава Богу, ты вернулся, – произнес он. – Мы переживали за тебя.
Мама не проронила ни слова.
На столе лежали папки с делами родителей, которые я принес с работы. Я изучал их всю неделю. Теперь они выглядели так, будто их кто-то читал.
– Я пытался войти в квартиру сегодня ночью, но дверь была забаррикадирована, – сказал я. – Вы не слышали, как я стучал?
– Я ничего не слышал, – ответил отец. – Жена, ты что-нибудь слышала?
– Нет, – отозвалась стоявшая у плиты мать. – Я ничего не слышала, вообще ничего.
Я привел бумаги в порядок: «Думаю, теперь вы еще и оглохли».
Мама, шаркая ногами, подошла к столу с двумя тарелками каши, она ступала мелкими шажками, чтобы не упасть в темноте.
– Но почему дверь была забаррикадирована? Вы что, меня боитесь? – спросил я.
– Боимся тебя? – переспросила мать.
– С какой стати нам тебя боятся? – возразил отец.
Мама сказала:
– По радио передали, что американский флот проводит агрессивные маневры на побережье.
– Нельзя испытывать судьбу, – вздохнул отец. – С американцами… надо принимать меры.
Они подули на еду и стали спокойно есть кашу ложку за ложкой.
– Как же, – спросил я маму, – тебе удается готовить вслепую?
– Я чувствую тепло от кастрюли, – ответила она. – И пока еда готовится, запах меняется.
– А как же с ножом?
– Пользоваться ножом легко, – заверила она. – Я направляю его пальцами. А вот мешать еду в кастрюле – самое сложное. Я все время все проливаю.
В деле моей матери была ее фотография в молодости. Она была красивой. Возможно, поэтому маму привезли в столицу из деревни, но причина, по которой ее отправили работать на фабрику, а не сделали певицей или танцовщицей, в деле не указывалась. Я пробежался по папкам так, чтобы родители услышали.
– На столе лежали какие-то бумаги, – произнес отец, явно нервничая.
– Они упали на пол, – сказала мама. – Но мы их собрали.
– Это вышло случайно, – добавил отец.
– Бывает, – заметил я.
– Эти бумаги, – спросила мама, – они связаны с твоей работой?
– Да, сын, ответь, – попросил отец. – Они связаны с делом, которое ты ведешь?
– Это просто исследования, – заверил я родителей.
– Бумаги наверняка важные, раз ты принес их домой, – предположил отец. – Кто-то попал в беду? Может, кто-то из наших знакомых?
– Что происходит? – спросил я. – Это вы о госпоже Квок? Вы все еще сердитесь на меня из-за нее? Я не хотел ее выдавать. Но она крала уголь из печи. И зимой нам всем было холоднее из-за ее эгоизма.
– Не сердись, – попросила моя мама. – Мы просто переживаем за тех несчастных, которые упоминаются в твоих бумагах.
– Несчастные? – удивился я. – Что заставляет вас называть их несчастными?
Они оба замолчали. Я повернулся в сторону кухни и посмотрел на банку персиков, стоявшую на верху буфета. Мне показалось, что банку чуть-чуть сдвинули, что эта слепая пара ощупывала ее, но я не помнил точно, в каком положении оставил банку.
Я медленно помахал бумагами перед глазами матери, но она не пошевелилась. Затем я помахал на нее бумагами, она ощутила дуновение ветерка на своем лице, удивленно отшатнулась, судорожно вздохнув.
– Что такое? – спросил ее отец. – Что случилось?
Она ничего не ответила.
– Мама, ты что, можешь видеть? – поразился я. – Мне важно знать, ты видишь меня?
Она посмотрела на меня рассеянным взглядом.
– Вижу ли я тебя? – спросила она меня. – Я вижу тебя мельком, как тогда, в первый раз, в темноте.
– Тебе лучше открыть мне свой секрет, – предупредил ее я. – Я должен знать.
– Ты родился ночью, – сказала она. – Весь день я работала, потом стало темно, а свечей у нас не было. Ты появился на ощупь в руках своего отца.
Отец поднял руки, испещренные шрамами от ткацких станков.
– В этих руках, сынок.
– Это был год 62 Чучхе, – вспомнила мама. – Такой была жизнь в общежитии фабрики. Твой отец зажигал спичку за спичкой.
– Одну за другой, пока все они не сгорели, – подтвердил папа.
– Я ощупала тебя всего: сначала, чтобы убедиться, что все у тебя было цело, а потом, чтобы понять, какой ты. Ты был таким незнакомым, таким невинным – ты мог стать кем угодно. Прошло какое-то время, стало светать, и мы, наконец, смогли разглядеть наше творение.
– А другие дети там были? – спросил я. – Были там другие семьи?
Мама пропустила мой вопрос мимо ушей.
– А теперь наши глаза отказали нам. Вот и ответ на твой вопрос. Но нам не нужно видеть, чтобы понять, кем ты стал.
В воскресенье Командир Га прогуливался с Сан Мун по Тропинке для расслабления Чосон, которая шла вдоль берега реки к Центральной автобусной станции. В этом людном месте – так думали они – никто не сможет подслушать их разговор. На скамейках сидели старики, а на зеленой траве лежали молодые люди и читали только что вышедшую из печати книгу «Она сделала все ради своей страны». Командир Га ощущал запах свежей краски типографии «Нодон Синмун», которая, по слухам, печатала по воскресеньям все газетные издания на предстоящую неделю. Всякий раз, когда Га замечал притаившегося в кустах беспризорника с голодными глазами, он бросал ему пару монет. Дети Сан Мун, казалось, не обращали внимания на этих прятавшихся сирот. Они ели ароматизированное мороженое, бредя под ивами, ветви которых к концу лета свисали до земли, подметая посыпанную гравием тропинку.
Командир Га и Сан Мун говорили абстрактно и полунамеками, словно танцуя вокруг абсолютно реальных проблем, которые им предстояло сдвинуть с мертвой точки. Он хотел дать какое-то определение задуманному ими – назвать это побегом или отступничеством. Им необходимо тщательно продумать, как они будут это делать, наметить конкретные шаги, запомнить их и проговорить вслух. Как сценарий. Понимает ли она, что может случиться самое плохое? Сан Мун не стала убеждать его в этом. Она прислушивалась к хрусту гравийной дорожки под ногами и хриплому стону речных камней под водой. Остановившись, она понюхала азалию так, будто это была последняя азалия в ее жизни. Белый хлопковый чосонот, колыхавшийся на ветру, подчеркивал ее фигуру, а руки украшали прекрасные лиловые браслеты из глицинии, которые она плела по дороге.
