И Гжельский прямо и жестко посмотрел Алене в глаза — так, что и потом, в «Матросской тишине», ожидая Красавчика в комнате для свиданий, Алена не могла забыть этот взгляд.
Но вот конвоир, гремя ключами, завел Красавчика в эту комнату, объявил:
— Свидание — двадцать минут. Друг к другу не подходить, разговаривать по-русски.
Алена поднялась со стула, глядя на Красавчика. Он явно сдал, осунулся, небрит.
— Здравствуй… — сказала она с болью и повернулась к конвоиру: — Можно я его поцелую?
— Нет. Сидите!
— А закурить тут можно?
— Курите…
Алена закурила, протянула пачку Красавчику.
— Отставить! — сказал конвоир.
— Тут ничего не спрятано, клянусь!
— Отставить.
Алена встала, подошла к конвоиру вплотную, протянула ему зажженную сигарету:
— Отдай ему сам. Пожалуйста.
Она стояла так близко от конвоира, что почти касалась его грудью. И, глядя на нее, он не смог ей отказать, взял сигарету и передал Красавчику.
— Спасибо… — Красавчик затянулся и от наслаждения даже закрыл глаза.
Алена повернулась к конвоиру:
— Мне обещали, что мы будем одни.
— Десять минут, — ответил тот, посмотрел на часы и вышел из камеры, но через «намордник» продолжал следить за их свиданием.
— Где пленки? — негромко спросила Алена у Красавчика.
Он улыбнулся:
— Какие пленки?
— Не выделывайся! Гжельский сказал: если ты не отдашь пленки, живым отсюда не выйдешь.
— О-о! Так вот от кого ты пришла!
— Дурак! Какой ты дурак! Я люблю тебя! Но ты не знаешь этого человека…
— Зато ты его хорошо знаешь.
— Отдай ему пленки, прошу тебя!
— У меня нет никаких пленок.
— Зачем они тебе? — взмолилась Алена. — Пойми: он тебя закажет — если не здесь, то в зоне!
— Зона не его территория.
— Ты сошел с ума! Теперь все их территория, все!
Конвоир открыл дверь:
— Свидание окончено. — И приказал Красавчику: — На выход!
Красавчик направился к двери, Алена, едва не плача, выкрикнула ему вслед:
— Ну пожалуйста! Отдай! Тебя убьют…
Но Красавчик ушел не ответив.
Выйдя из тюрьмы, Алена зашла в продмаг, купила бутылку «Гжелки» и дома, в крошечной однокомнатной квартире, которую она снимала на деньги фонда, сама, сидя на кухне, налила себе полный стакан. Ей хотелось выть и плакать, но слез уже не было в ее душе.
За окном была вечерняя Москва с ее блеклыми огнями и неясным городским шумом. Алена смотрела на этот город — теплый и жестокий, добрый и злой, сытый и голодный, красивый и страшный, — и вдруг… вдруг как-то сама собой всплыла у нее в памяти старая песня, которую давно, в детстве, она слышала от старух в Долгих Криках. И Алена тихо и горестно запела сама себе:
Под тенью навеса
На выступе гладком
Сидел у колодца Христос.
Пришла самарянка
В обычном порядке
Наполнить водой водонос.
Христос ей сказал
Поделиться водою,
Она же ответила: «Нет,
Ведь я самарянка,
А с нашей средою
Общения, кажется, нет».
Христос ей сказал:
«О, если б это ты знала,
Кто воду живую творит,
Сама бы просила,
Сама бы искала
Того, кто с тобой говорит!»
«Отец наш Иаков, —
Она отвечала, —
Дал воду живую
В сиянии Божьего дня».
Христос ей сказал:
«Приведи сюда мужа».
Ответила: «Нет у меня».
«Ты правду сказала,
Ты пять их имела,
И этот не муж у тебя…»
«Пророк ты, я вижу!
Скажи, где молиться
За наше спасенье, скажи!»
«Не тут и не там,
А везде и повсюду,
Где сердце любовью горит.
Об этом Мессия
Поведает людям,
Мессия с тобой говорит!»
И тут самарянка
Бегом побежала,
Забыла про свой водонос.
И встречным кричала,
И всех приглашала:
«Идите! Явился Христос!..»
На Пушкинской, 15, в проходной Генеральной прокуратуры адвокат Генрих Маркович предъявил свой паспорт дежурному по бюро пропусков:
— Маркович к следователю Шапиро.
Дежурный выписал ему пропуск, сказал:
— Третий этаж, 307-й кабинет.
— Я знаю. Спасибо.
Маркович показал пропуск постовому и прошел через двор к зданию прокуратуры.
— От дожились! — заметил дежурный постовому. — И сажают евреи, и вынимают евреи.
— Однозначно, — ответил постовой.
А в 307-м кабинете Маркович сказал следователю:
— Я пришел ознакомиться с протоколами допросов Орловского. Но я не понимаю, почему следствие о краже какого-то ожерелья, пусть даже дорогого, ведет Генеральная прокуратура?
Усмехнувшись, следователь Шапиро — молодой, широкоплечий, с фигурой штангиста — одну за другой выложил на стол толстенные папки-скоросшиватели. Десять папок… пятнадцать… двадцать… двадцать пять…
— Теперь понимаете? — сказал он.
— Что это?
— Дело Орловского.
— Минутку! Там же всего один эпизод — ожерелье.
— Был один эпизод, — с нажимом на «был» сообщил Шапиро. — А за ним потянулись другие — из Интерпола, Арабских Эмиратов, Испании, Франции… Ваш Орловский — международный аферист. Если бы мы жили в Америке, он получил бы десять пожизненных сроков. Но мы его, конечно, ни арабам, ни испанцам не выдадим, мы не выдаем своих граждан. У нас он получит всего пятнашку. Правда, с гарантией — от звонка до звонка. При всем моем уважении к вам, Генрих Павлович!
— За одно ожерелье?
— Это бесценное ожерелье, Генрих Павлович. Национальное достояние.
— Но в таком случае и моего клиента следует содержать адекватно. Иначе это достояние может выплыть бог знает где, — с подтекстом предупредил Маркович.
Шапиро улыбнулся:
— Заверяю вас, коллега, мы это понимаем.
Выйдя из проходной прокуратуры, Маркович сел в свою машину. Здесь, в машине, его ждали Алена и председатель Фонда поддержки воздушных путешествий. Маркович завел машину, отъехал, машина влилась в поток транспорта и покатила по Бульварному кольцу.
— Ну, Генрих Павлович! Что там? — нетерпеливо спросила Алена.
— Знаете, Алена Петровна, — ответил он, ведя машину, — не в моих правилах отказываться от дела, если я уже взялся. Но с другой стороны, и не в моих правилах скрывать от клиента правду. Вашего друга вытащить нельзя.
— Но ведь вы Маркович! Вы самый знаменитый!..
— Спасибо. Но даже если бы у меня была мания величия в последней стадии, я все равно обязан был бы рассказать вам одну историю. Недавно в Америке было очень громкое дело: спортсмена Оу-Джея Симпсона судили за убийство жены, знаменитой актрисы. А защитник Шапиро спас его от электрического стула, развалил все обвинения. И знаете почему? Не потому, что он Шапиро, нет. А потому, что прокурор был не Шапиро, понимаете? А тут все наоборот: тут прокурор Шапиро, вот в чем беда.
— Подождите! При чем тут Шапиро — не Шапиро? Ведь государство-то наше, российское! А Красавчик против государства ничего не сделал! Если он кого-то кидал, то только тех, кто кидал государство! Вы вспомните по делам!
— Да, Алена Петровна, это хороший довод, но только для закулисных разборок. А в суде я об этом и заикнуться не могу. Перед законом любой грабеж — это грабеж: что государства, что личности. Даже если эта личность нам отвратительна. В этом и сила, и слабость демократии.
Алена в отчаянии повернулась к председателю:
— Что же нам делать?
— Что делать, что делать! — сказал тот. — Придется обратиться к другому адвокату. Был когда-то еще один знаменитый адвокат, он говорил: мы пойдем другим путем. Вот и мы с тобой пойдем другим путем. Вокруг Шапиро.
По случаю воскресного дня и хорошей погоды на Московском ипподроме было многолюдно. Но правительственные VIP-ложи, обрамленные флагами и рекламными щитами, были в связи с сезоном летних отпусков заполнены всего на четверть, и Алена, сидя почти в одиночестве в одной из VIP-лож, неуверенно крутила в руках программку забегов и какой-то билетик. Потом обратилась к пожилому благообразному мужчине с залысинами, тоже в одиночестве сидевшему неподалеку от нее:
— Извините, вы мне поможете разобраться?
— С удовольствием, — отозвался тот. — Что вас интересует? Подсаживайтесь.
Алена пересела в его ряд.
— Понимаете, я тут первый раз, мне подруга дала свой входной. Я поставила в кассе на каких-то лошадей — просто назвала цифры, которые пришли в голову. А что теперь будет, не знаю.
Мужчина взял ее бумажки и снисходительно улыбнулся:
— Вы поставили на «длинного» — две лошади в двух забегах, второй и пятый. Но должен вас огорчить: во втором забеге вы поставили на Богему, а в пятом — на Кристалла. Я хожу сюда одиннадцать лет — ни Богема, ни Кристалл ни разу не пришли даже в первой пятерке.
