— Улицей мы не торгуем, — рассмеялся булочник. — Какая тебе нужна?
— Мельничная.
— Мельничная? Да сразу за водокачкой, — ответил булочник. — А ты кто, приезжий? — он скучал и хотел с кем-нибудь отвести душу.
— Да.
— Откуда?
Я сказал, и добродушный булочник всплеснул руками.
— Ты там такого Переца знаешь?
— Нет.
— Видно, помер старик, — весело продолжал булочник. — Я когда-то у него работал, у окаянного. Ох, и паразит был!
Булочник еще что-то спросил про Переца, про этого паразита окаянного, но я его не знал. Я глядел на полки, уставленные всякими пряностями, кренделями и баранками, вдыхал райский запах корицы и изюма, судорожно глотал слюну и не стыдился этого. Почему, — размышлял я, — за все вкусные вещи на свете надо платить, а всякая дрянь достается тебе задарма. Булочник, должно быть, заметил, как у меня кадык ходит — ну точно поплавок удочки, когда рыба схватит наживку! — и протянул мне с полки крендель, обсыпанный сахаром.
— Мельничная улица за водокачкой, — сказал я бабушке, вгрызаясь в крендель.
— Ты попрошайка, — пристыдила меня старуха. — Теперь сбегай спроси, где эта водокачка, получишь еще один крендель.
— Ну уж водокачка — не иголка. Ее мы и сами найдем, — сказал я и обернулся.
Возле магазина, где продавали готовые пальто, взад и вперед расхаживал Пранас со своей рыбой.
— Позови его! — сердито сказала бабушка, и ее взгляд пересек улицу. — Пропадет он один в городе.
В витрине магазина торчал манекен без головы, одетый в шикарный костюм в полоску. Если бы ему приделали голову, он был бы как две капли воды похож на моего будущего учителя, парикмахера, господина Дамского.
— Пранас! — сказал я. — Бабушка знает человека, который купит у тебя рыбу.
Пранас поначалу упирался, но в конце концов пошел с нами.
Мы втроем плутали по городу, пока не наткнулись на развалины водокачки. На Мельничной улице жил единственный бабушкин родственник на свете — шапочник Элиазар, ее племянник.
— Боже! Какая радость! — такими словами встретил бабушку племянник. — Мириам! Мириам! Беги сюда! Посмотри, кто к нам приехал!
Жена шапочника, высокая грудастая женщина, встретила бабушку с такой же шумной радостью, как и он.
— Боже! Какая радость! — затрещала Мириам. — Кто это?
— Моя тетя. Ее внук. А… это? — бабушкин племянник вдруг осекся.
— Это — Пранас. Из нашего местечка, — сказала бабушка. — Он принес вам рыбу.
— Вы к доктору? — спросила Мириам у бабушки.
— К сыну, — сказала старуха.
— В тюрьму, — добавил я.
— Я и не знал, что мой двоюродный братец в тюрьме, — восхищенно сказал Элиазар и помог бабушке раздеться. Она сняла свой плисовый салоп, купленный в незапамятные времена, когда она еще была девушкой.
— Он никого не убил, — успокоила бабушка своего племянника. То ли от жары, то ли от волнения на щеках у нее заиграл румянец, и старуха показалась мне даже красивой.
— У каждого из нас своя тюрьма, — произнес Элиазар. — Он помолчал, поскреб в затылке и добавил: — Вы, наверно, проголодались?
К ужину Мириам сварила рыбу. Мы с Пранасом пожевали немного, встали из-за стола и шмыгнули на улицу.
— А деньги когда? — в упор спросил Пранас.
— Какие деньги?
— За щуку… за лещей… — сказал он и убежал.
К вечеру Пранас все-таки пришел. Мы лежали рядом на дерюге под летучими мышами. Мыши перелетали с балки на балку, шурша крыльями.
На чердаке было темно, как в преисподней. Едва светилось затянутое паутиной оконце, за которым виднелся лоскут летнего неба, усеянный крупными, как яблоки, звездами.
— Мамка, наверно, с ума сходит, — сказал Пранас.
— Догадается, — утешил я его.
— Винцас ей скажет. Винцас видел меня на станции.
Я замолк и уставился в оконце, отыскивая на лоскутке неба свою звезду. Но ее там не было.
— Домой я все равно не вернусь, — пригрозил кому-то в темноте Пранас. — Наймусь куда-нибудь на работу. Отец в двенадцать лет с фабрики первую получку принес.
— И ты будешь столяром? — почему-то мне не спалось.
— Не, — Пранас зевнул. — Я буду полицейским.
— Ого! — удивился я. — Для полицейского у тебя роста не хватает.
— А я подрасту.
— А зачем тебе быть полицейским?
— Меня тогда никто не арестует. А я смогу! Приеду в местечко и уведу, например, тебя.
— За что?
— Придумаю. Полицейскому хорошо. Его все уважают и боятся.
— А меня возьмут?
— Нет, конечно. Ты в полицейские не годишься.
— Почему?
— Сам знаешь.
— Некрещеный?
— Ага.
— А зачем полицейскому быть крещеным? Он должен быть злой.
— Полицейский должен быть злой и крещеный, — заявил Пранас.
— Давай спать, — предложил я.
— Давай.
Летучие мыши, и те притихли.
Я повернулся на бок, уткнулся в дерюгу и заснул.
Мне снилось, будто я стал полицейским. Хожу по местечку в мундире с погонами, с блестящими пуговицами и всех арестовываю. Прихожу к бабушке и надеваю ей на руки наручники.
— За что, Даниил? — спрашивает старуха.
— За гусей. За деда.
Вслед за старухой забираю парикмахера Дамского, потом господина аптекаря, лавочника, его дочь Суламифь и ее урода-жениха. Обыскиваю каждого и сажаю на хлеб и на воду…
Ночью прошёл дождь — летний, щедрый, суматошный. По Мельничной улице текли теплые и шумливые, цвета горохового супа, ручьи, а редкие деревья, умытые, как в праздник, с отяжелевшими от капель листьями возносили свои верхушки к небу, благодаря его за долгожданную щедрость.
Воздух был свеж, и эта свежесть передавалась всему: и мыслям, и крышам, и хлебу.
Мы наспех позавтракали чем бог послал, съели остаток рыбы (Элиазар сдержал слово и отсчитал Пранасу два лита). О гусе бабушка даже не заикнулась. Гусь предназначался моему отцу, а наши желудки, не измученные тюремными харчами, ее не волновали. Да и я сам не притронулся бы к гусю, если бы она даже предложила: отец мне был не менее дорог, чем ей.
После завтрака Элиазар сказал:
— Мне самому сходить к стряпчему или вместе пойдем?
— Вместе пойдем. Если уж платить деньги, то хоть знать, кому платишь.
Самое удивительное в бабушке был не злой язык, не глаза, которые замечали каждый пустяк — другой бы его и взглядом не удостоил, — не руки, надававшие мне уйму затрещин и ощипавшие такую же, если не большую, уйму гусей. А ноги! Только они, казалось, у нее не старели. С раннего утра до позднего вечера, когда язык отдыхал, когда глаза слипались от усталости, а руки покоились, как у мертвеца на тощем животе, ноги куда-то ее носили, торопили, гнали. Одно еще счастье, что бабушка родилась женщиной. Что было бы, если бы она потеряла на войне с германским царем ногу? Птице мало одного крыла, птица с одним крылом — не птица.
— По пути я за бритвой зайду и в аптеку, — возвестила бабушка.
Мы довольно долго шли по городу, пока не добрались до ратуши.
За ратушей Элиазар отыскал деревянный дом, втиснувшийся между двумя каменными зданиями, поднялся по тряской лестнице наверх и негромко постучал в дверь.
Мы с бабушкой стояли внизу и ждали.
Никто шапочнику не открывал.
Элиазар постучал еще громче. Из соседней квартиры высунулся заспанный мужчина с всклокоченными, как куст можжевельника, волосами. Он оглядел Элиазара и рявкнул:
— Ты чего, пархатый, стучишь? Чего людям спать не даешь?
— Я к господину стряпчему, — несмело произнес бабушкин племянник. — Насчет прошения начальнику тюрьмы.
Заспанный мужчина показал Элиазару кулак, и шапочник отпрянул от двери.
— Я приду в другой раз, — миролюбиво сказал Элиазар.
— Ты только посмей, ублюдок.
Он шагнул к бабушкиному племяннику, но не удержался на ногах и покатился по лестнице вниз. Падение его совсем взбесило.
Я увидел, как мужчина с всклокоченными волосами поднялся, замотал головой и вытащил вдруг из-за пояса нож.
— На помощь! — закричал Элиазар.
— Боже мой, боже мой, — запричитала бабушка. — Элиазар!
Она вдруг бросилась к каменному зданию и неистово застучала в окна.
— Помогите! Заберите у него нож, — взмолилась бабушка, когда из каменного здания вышел какой-то жилец. — Не то он его продырявит!
— Не продырявит, — успокоил ее тот и позвал: — Мариёнас!
Мариёнас поднялся на две ступеньки по лестнице и привалился к стене. Он ждал, когда бабушкин племянник спустится вниз, и с какой-то тупой игривостью манил его ножом к себе. Элиазар, обезумев, глядел на длинный нож с тусклой рукояткой и, кажется, дрожал.
— Даниил! — всполошилась бабушка. — Пойди посмотри, нет ли поблизости полицейского.
— Не бойтесь. Он никого не тронет. Я его знаю, — сказал наш спаситель и вдруг громко крикнул: — Мариёнас! Хочешь опохмелиться? У меня есть бутылка водки…
