Ночью в постели я слышу, как во всем доме грохочут окна, мне дурно, я не перестаю думать о том, что они лопнут и вылетят. Это будит меня, я сажусь в кровати, смотрю на окно, потом перевожу взгляд на портрет Элвиса, глаза которого смотрят в окно, сквозь окно, в ночь, его лицо кажется почти встревоженным тем, что он, может быть, видит, слово «Доверие» над обеспокоенным лицом. Я думаю об афише на Сансете, о том, как смотрел мимо меня в «Кафе-казино» Джулиан, и когда я наконец засыпаю, уже канун Рождества.
* * *
За день до Рождества мне звонит Дэниел и говорит, что чувствует себя лучше, что тогда на его вечерине кто-то подсунул ему не те колеса. Дэниел также думает, что Ванден, девушка, с которой он виделся в Нью-Гэмпшире, беременна. Он помнит, она полу-в-шутку упомянула об этом на какой-то сходке перед его отъездом. Пару дней назад Дэниел получил от нее письмо. Он говорит мне, что Ванден может и не вернуться; что она, возможно, организует в Нью-Йорке панк-группу под названием «Паутина»; что она, может быть, живет в Вилледже с этим ударником из школы; что они, может быть, купят кабриолет, дабы предстать перед кем-то в «Пепперминт-лаунж» или «CBGB»; что она то ли уедет из Лос-Анджелеса, то ли останется; что ребенок этот то ли Дэниела, то ли нет; что она то ли сделает аборт, то ли не сделает; что ее родители развелись, мать переезжает обратно в Коннектикут, и она, может быть, а может, и нет, поедет туда, останется там на месяц или типа того, а ее отец, какая-то большая шишка в Эй-би-си, за нее волнуется. Он говорит, письмо было не очень ясное.
Я лежу на кровати, смотрю MTV, телефон покоится у меня на шее, я советую Дэниелу не беспокоиться, спрашиваю, вернулись ли на Рождество родители. Дэниел говорит, что они будут отсутствовать еще две недели, а он собирается провести Рождество с друзьями в Бель-Эр. Он думал поехать туда со знакомой девушкой из Малибу, но у нее месячные, и ему кажется, что это не самая лучшая мысль; я соглашаюсь. Дэниел спрашивает, не связаться ли ему с Ванден, и я поражен, как много сил требуется, чтобы заставить себя убеждать его таки связаться, он говорит, что не видит смысла, потом: «С Рождеством, чувак». И мы вешаем трубки.
* * *
Я сижу вместе с родителями и сестрами в главном зале «Чейзена», уже поздно, полдесятого или десять, канун Рождества. Вместо того чтобы есть, я смотрю на свою тарелку, вожу по ней вилкой взад-вперед, полностью зациклившись на прокладываемых в горошке бороздках. Отец удивляет – подливает мне шампанского. Сестры выглядят скучающими, загорелыми, говорят о подругах-анорексичках, какой-то модели Кельвина Кляйна и кажутся старше, чем я помню, даже еще старше, когда, держа бокалы за ножки, медленно пьют шампанское; они рассказывают мне анекдоты, которых я не понимаю, и говорят отцу, чего бы хотели на Рождество.
Раньше, вечером, мы заехали за отцом в его пентхаус в Сенчури-Сити. Оказалось, он уже открыл бутылку шампанского и выпил большую ее часть до нашего приезда. Пентхауз в Сенчури-Сити, куда отец перебрался после того, как они с матерью разъехались, довольно большой, с приятной отделкой, в нем вместительная джакузи рядом со спальней, всегда теплая и парящая. Родители, не много сказавшие друг другу после разъезда, который, по-моему, произошел около года назад, нервничали и раздражались из-за того, что праздники должны сводить их вместе; они сидят друг против друга в гостиной, обменявшись примерно четырьмя словами.
– Твоя машина? – спрашивает отец.
– Да, – говорит мать, глядя на маленькую рождественскую елку, которую нарядила его горничная.
– Прекрасно.
Отец допивает бокал шампанского, наливает себе еще. Мать просит передать ей хлеб. Отец вытирает салфеткой губы, откашливается, я напрягаюсь, зная, что он собирается спросить, чего каждый хочет на Рождество, хотя сестры ему уже сказали. Отец открывает рот. Я зажмуриваюсь, он спрашивает, будет ли кто-нибудь десерт. Всего-то. Подходит официант. Я говорю «нет». Я редко смотрю на родителей, все время провожу рукой по волосам, и мне очень не хватает кокаина, да чего угодно, чтобы пройти через это; окидываю взглядом ресторан, заполненный только наполовину, люди едва бормочут, но шепот как-то доносится, и я осознаю: все сводится к тому, что я – восемнадцатилетний мальчик с трясущимися руками, светлыми волосами, зачатками загара, полуудолбанный, который сидит в «Чейзене» на углу Доэни и Беверли и ждет, когда отец спросит его, чего он хочет на Рождество.
Никто особенно не разговаривает, против чего, кажется, возражений нет, по крайней мере у меня. Отец замечает, что один из его деловых партнеров недавно умер от рака поджелудочной железы, а мать говорит, что ее знакомой, напарнице по теннису, сделали мастектомию. Отец заказывает еще одну бутылку – третью? четвертую? – и говорит о еще одной сделке. Старшая из сестер зевает, ковыряется в салате. Я думаю о Блер, одной в постели, гладящей этого глупого черного кота, об афише, гласящей «Исчезни здесь», о глазах Джулиана, о том, продается ли он, о том, что люди боятся слиться и как выглядит ночью бассейн, подсвеченная вода, мерцающая во дворе.
Входит Джаред, не с отцом Блер, а с известной моделью, которая не снимает меховую шубу, а Джаред не снимает темные очки. Еще один человек, знакомый отца из «Уорнер бразерс», подходит к нашему столику и желает нам веселого Рождества. Я не слушаю. Вместо этого смотрю на мать, уставившуюся в свой стакан, одна из сестер рассказывает ей анекдот, она не понимает, заказывает себе выпить. Я думаю, знает ли отец Блер, что Джаред сегодня вечером в «Чейзене» с известной моделью. Я надеюсь, что мне никогда не придется испытать этого снова.
* * *
Мы покидаем «Чайзен», улицы пустынны, воздух по-прежнему сух и горяч, все так же дует ветер. На Литл-Санта-Моника лежит перевернутая машина с разбитыми окнами, и, когда мы проезжаем мимо, сестры, вытянув шеи, просят мать, сидящую за рулем, притормозить, но она не делает этого, и сестры недовольны. Подъезжаем к «Джимми», мать останавливает «мерседес», мы выходим, служащий паркует его, мы садимся на кушетку возле небольшого столика в полутьме бара. У «Джимми» пустовато: за исключением редких пар и семьи, сидящей напротив, в баре никого нет. Музыкальный автомат негромко играет «September Song» [24], и отец ворчит – почему, мол, не рождественские гимны. Сестры уходят в уборную и, вернувшись, говорят, что в одной из кабинок видели ящерицу, а мать отвечает, что не поняла.
Я начинаю флиртовать со старшей девушкой из семьи напротив, размышляя, похожа ли наша семья на ее. Девушка очень похожа на ту, с которой я недолго встречался в Нью-Гэмпшире. У нее короткие светлые волосы, голубые глаза, она загорелая; заметив, что я наблюдаю за ней, смотрит в сторону, улыбаясь. Мой отец требует телефон – телефон с длинной выдвижной антенной принесен нам на кушетку – и звонит в Палм-Спрингс своему отцу, мы все желаем ему хорошего Рождества, а я чувствую себя дураком, произнося: «Хорошего тебе Рождества, дедушка», – перед этой девушкой.
По дороге домой, после того, как мы забросили отца в его пентхаус в Сенчури-Сити, я, прижавшись лицом к окну, смотрю на огни Долины, поднимающиеся по холму, пока мы едем по Мал-холланд. Одна из сестер, надев меховую шубку матери, заснула. Открываются ворота, машина въезжает. Мать нажимает на кнопку, закрывающую ворота, я пытаюсь пожелать ей хорошего Рождества, но слова не выходят, и я оставляю ее сидящей в машине.
* * *
Рождество в Палм-Спрингс. Оно всегда было жарким. Даже если шел дождь, все равно было жарко. Но одно Рождество, последнее Рождество, после того как все было кончено, после того как бросили старый дом, было жарче, чем те, что остались в памяти людей. Никто не хотел верить, что может наступить такая жара; это было просто невозможно. Но электронное табло на «Секьюрити-нешнл-банке» в Ранчо-Мираж показывало 111, 112, 115 [25], я просто смотрел на цифры, отказываясь верить, что возможна такая адская жара. Но потом я глядел на пустыню, горячий ветер стегал лицо, солнце светило так ярко, что даже темные очки не могли умерить сияния, я щурился, чтобы увидеть, как корчатся, извиваются, буквально плавятся на жаре металлические решетки на переходах, и знал, что надо верить.
Ночи в Рождество были не лучше. В семь часов было еще светло, небо оставалось оранжевым до восьми, горячий ветер проносился по каньонам, фильтруясь над пустыней. Когда темнело по-настоящему, ночи становились жаркими и черными, а иногда по небу тянулись безумные белые облака, исчезая перед рассветом. И было тихо. Было странно ехать при 110 градусах в нервом или втором часу ночи. Машин не было, и если я останавливался на обочине, выключал радио и открывал окна, то не слышал ничего. Только собственное дыхание, порывистое, сухое, неровное. Остановки длились недолго, потому что, поймав отражение своих глаз в зеркале заднего вида – запавших, покрасневших, испуганных, – я в самом деле пугался и быстро ехал домой.
