— Добро пожаловать.
Вытащил пачку сигарет. Бросил на Абд ас-Саттара многозначительный взгляд.
— Мы рады гостям, господин маамур.
Даже Абд ас-Саттару досталась сигарета. Но он курить не стал, отдал сигарету одному из караульщиков.
— Ничего, хаджи, это так, формальность.
Ситтухум закрывает дверь на щеколду и на ключ.
Дверь скрипит, словно возвещая конец. Конец всему. На хуторе двери домов закрывают лишь на ночь. Весь день и вечер они остаются открытыми настежь. Приходящий не стучится. Останавливается на пороге, откашливается, звучным голосом произносит «бисмилла»[26]. Хозяин изнутри откликается: «Пожалуйста, входи».
Они идут назад узкими улочками. На земле лежат пятна лунного света. Абд ас-Саттару кажется, что лунный лик затуманился, потемнел от печали. Садятся в «форд». Прощаясь, хаджи аль-Миниси сильно надавливает на плечо Абд ас-Саттара. Абд ас-Саттар понимает, что хочет сказать ему хаджи. Машина трогается.
— До свидания, Абд ас-Саттар.
Руки машут вслед.
— До свидания, Ситтухум.
В глазах слезы.
— До свидания, Занати.
Тоской сжимаются сердца.
— Возвращайтесь благополучно.
Горечью полны души.
Абд ас-Саттар не отрываясь смотрит на поднятые прощально руки — они напоминают ему надгробные столбы, — пока провожающие не скрываются за облаком пыли. Вспоминает, что отдал винтовку хаджи аль-Миниси. Ему жаль винтовку. Но патроны-то остались в кармане. Это успокаивает, утешает как свидетельство славного прошлого. Взглядывает на Ситтухум и Занати, сидящих напротив и вдруг замечает, как постарела жена, сколько морщин на ее лице. Он пытается отыскать в нем следы былой красоты, но видит лишь горькие складки, страх перед неизвестностью, скорбь по прошедшему.
Бывало, поздней ночью, когда весь хутор спал, окутанный тишиной и мраком, после того, как пролетит полуночный самолет, как Абуль Фатух закроет свою лавку и загасит фонарь, Абд ас-Саттар неслышным шагом возвращался в свой дом, три раза тихонько стучал в дверь. Ситтухум не спрашивала, кто, знала — это он, ждала его, охваченная горячим, безудержным желанием. Открывала дверь, брала его за руку, вела за собой. Он осторожно клал винтовку на циновку, ложился, привлекал ее к себе. Ощущал под шершавыми ладонями нежное, мягкое, теплое тело. Вдыхал ее запах, привычный и любимый. Крепко прижимал ее к себе. Осторожней, Саттура. Шепот, тихий смех. Мне некогда, молодуха, хутор без присмотра. Надо идти, не дай бог, что случится. Хорошо с тобой, Ситтухум. Ты единственная, что есть истинного, настоящего посреди всей этой лжи. Одна удивительная и необыкновенная посреди привычного, обыденного. Волосы растрепались по плечам и спине. Тело белое, гладкое. Он перебирает рукой пряди черных волос, гладит голую спину с вдавлинками от циновки. Нехотя встает, одевается, подбирает с полу винтовку и идет обходить свои владения: поля, дом хаджи аль-Миниси, скотный двор, отдаленные сакии, амбары для зерна. Все спит под ночными звездами, убаюканное ветерком. Эти часы — лучшие в жизни Абд ас-Саттара.
Автомобиль едет по тряской, обсаженной деревьями дороге, ведущей в Этай аль-Баруд. Густые кроны почти совсем не пропускают лунного света. Он хорошо знает эту дорогу. Наверняка на хуторе больше не ложились спать. Собираются кучками, обсуждают случившееся. Неужто и впрямь Абд ас-Саттар убил свою дочь! Качают головами.
В день похорон носилки с телом Сабрин остановились на половине пути, долго не могли двинуться дальше — дорога была занята. Некоторые говорили тогда: наверное, грешная душа боится предстать перед господом.
— Но я простил тебя, Сабрин. Простил, свет моих очей.
Занати весь кипел от гнева, готов был схватить носилки и бежать с ними куда глаза глядят.
Маамур сказал: «Данные предварительного следствия показывают, что убийство могло быть совершено Занати, братом покойной. Это подтверждается показаниями свидетелей, в частности, конторщика хутора хаджи аль-Миниси».
Абд ас-Саттар все смотрит назад, на убегающую вдаль дорогу. Он не знает, что ждет его впереди, поэтому думает о прошлом. Посчитал, сколько дней осталось до его очереди на полив, сколько он должен Абуль Фатуху, что останется от его получки. Пятьдесят фунтов, которые ему дал хаджи Хабатулла в Этай аль-Баруде целехоньки, припрятаны у Ситтухум. Вспомнил, что не попрощался с Адхамом, не попросил у него прощения, что винтовку забрал хаджи, а хутор остался без караульщика. Нет, он не герой, он не убивал. Занати больше мужчина, чем он.
Всю прошлую неделю хутор только и говорил что о Сабрин. Люди рассказывали друг другу невероятные истории. Говорили, будто видели ее всю в слезах на краю сакии, что на том месте, куда капали ее слезы, выросло маленькое деревце, что призрак Сабрин появляется с распущенными волосами, с покрасневшими от слез глазами, блуждает вокруг хутора, останавливает прохожих, повторяет без конца один и тот же вопрос: почему, Занати, почему, брат мой, не уберег ты мою честь? Ведь я сестра тебе. Почему?
Другой раз она звала: где ты, Сафват? Приди ко мне. Сын твой уже большой, Сафват. Возвращайся, мы будем вместе растить его, о сын хаджи аль-Миниси.
Потом видели ее, — до коих же пор будет продолжаться, о господи! — видели ее шагающей по верхушкам деревьев, летящей по небу на белом огнедышащем коне.
Но Абд ас-Саттар не хотел ничему верить, не верил до тех пор, пока однажды темной безлунной ночью, стоя позади сеновала, не увидел своими глазами такое, что перевернуло ему душу. Увидел свадьбу. Звенели песни, гремела музыка. Невестой была Сабрин. Но женихом не Абуль Гит, с которым ее обручили уже пять лет назад, но отложили свадьбу, чтобы прикопить денег, а Сафват аль-Миниси, сын хаджи Хабатуллы. Танцовщицы танцуют, певцы поют, Сабрин смеется. Играй музыка! Абд ас-Саттар бежит со всех ног туда, где над полем спелой кукурузы гуляет веселая свадьба. Но видение отходит все дальше и дальше, за канал, за поля, поднимается вверх, расплывается, исчезает в темном пространстве.
Наконец приехали в Этай аль-Баруд. «Форд» останавливается у полицейского участка. Абд ас-Саттар вылезает — руки закованы, — идет вслед за солдатом. Позади него Ситтухум и Занати. Ноги отяжелели, подошвы еле отрываются от земли. Тысячи глаз впиваются ему в спину, пронизывают до костей. Он входит в участок.
Вторник, 13 сентября 1966 года
Жаркий полдень. Бескрайние поля. Взгляд теряется в бесконечности пространства. Солнце стоит прямо над головой. Предметы меняют свои очертания, принимают несвойственные им цвета. Слепящий полуденный свет властвует надо всем, он рождает миражи, вызывает к жизни образы несуществующих вещей. Низко клонит ветви акация, сгибается камфарное дерево, медленно умирает ива. Все словно плывет в полуденном мареве. Земля то поднимается, то опускается, высокая голубятня покачивается из стороны в сторону, поля, ставшие из зеленых серо-бурыми, кружатся в хороводе. Жара приглушает звуки, она висит над землей густым облаком. Хутор хаджи аль-Миниси лежит среди полей, словно накрытый колпаком зноя и тишины.
Каждый день в это время на хуторе делает остановку автобус, идущий из Кяфр аз-Зайята в Шубра Хит. Его приход возвещает хуторянам, что день достиг своей середины, хотя об этом они могут догадаться и по исчезновению собственной тени, и что можно оторваться от работы, поесть и передохнуть.
Желто-голубой автобус тянет за собой густой шлейф пыли, медленно оседающей на придорожные деревья, крыши домов, в пересохшие канавы. Никто не припомнит, чтобы хоть один из пассажиров автобуса сошел на хуторе или чтобы житель хутора сел в автобус. Видны лишь лица, с рассеянным любопытством выглядывающие из окошек. Изредка кто-нибудь спросит:
— Это что за деревушка?
Другой небрежно ответит:
— Это хутор… дай бог памяти, как он называется… хутор хаджи аль-Миниси.
Единственный из жителей хутора, регулярно ездящий на автобусе до Даманхура и далее в Александрию, это Сафват, сын хаджи Хабатуллы. Он уезжает в начале учебного года и возвращается по его окончании. Замечено, что он никогда не приезжает на праздники. Говорят, что старая госпожа очень из-за этого сокрушается, плачет и отказывается от пищи.
Сам хаджи на автобусе не ездит. Ему вызывают из Никля аль-Инаба зеленое такси. Он садится один на заднее сиденье и за каждую поездку платит огромные деньги. Говорят, что хаджи мог бы запросто купить себе автомобиль, но боится людской зависти.
Протяжно просигналив, автобус трогается с места и вскоре исчезает в густом облаке пыли, оставив в душах хуторян безотчетную тоску по неизведанному, робкую мечту съездить когда-нибудь в Этай аль-Баруд, в Даманхур, а может быть, и в Александрию. Каждому представляется, как в один прекрасный день он садится в этот самый автобус, утопает в мягком сиденье и, вдыхая запах пыли и бензина, любуется бегущими навстречу полями.
