— Еще потеряет, — подтолкнул, — лучше забери.
Наступал уже вечер. От оранжевых лучей все белое вокруг как бы начало таять, и в воздухе запахло сырой штукатуркой. На небе с нахлынувшей тучей вдруг потемнело в черную ночь, и разразилась гроза. Спасаясь от нее, в автобус набились люди, которые гуляли на кладбище, и водку наконец закончили. Можно было ехать, но шофер заявил, что спустило колесо. Никто под дождем проверять не стал; тут будто белые тени промелькнули и заколотили палками по окнам. И все же ночью, на кладбище, никто не испугался, и, когда выбрались из автобуса сражаться с привидениями, оказалось, что это беременные женщины. Они искали своих мужей, и некоторых застукали с любовницами, и начали на все кладбище ругаться.
Я опомнился, что один в автобусе, а рядом с шофером, прилепилась к нему, девчонка, и я догадался: они хотят побыть вдвоем. Мне ничего не оставалось, как выйти вслед за всеми, и я побрел в жуткую ночь на кладбище. Дождь перестал; только когда ветерок, капало с веток, и запахло сладко грибами. Беременные женщины приехали на грузовике, и вот теперь все из автобуса начали взбираться в кузов, а как женщины перетаскивали через борт свои животы — трудно представить, и я поспешил, чтобы посмеяться и самому не остаться, но все они очень быстро, не успел я крикнуть, вскарабкались, и машина уехала, а я только рукой махнул.
Не возвращаться же к влюбленной парочке в автобус, и я побрел по дороге. За кладбищем начался настоящий лес. Я шагал, и от меня в разные стороны звери разбегались; так шагал, пока не начало светать, и увидел вдали другой город, но я разглядел, что это и не тот город, в котором проживаю. Навстречу ковылял веселый человек с костылем и пел веселую песню, а я понял: чем дальше — люди живут смешнее, еще я понял, что иду не в ту сторону, и повернул обратно.
Дорога после грозы размякла, и я возвращался по своим следам. Когда солнце поднялось, я вернулся к кладбищу. У ворот я заметил свежие отпечатки от колес, пошел по одной колее и вскоре прибрел к домику, у которого стоял автобус, но людей на улице — никого, ни звука.
Утро было веселое, но скучное. Солнышко сияло, но все равно пахло в воздухе сырой штукатуркой. Из калиток высунулись мужики с косами. Я попросил у них косу — они и мне нашли. Мы стали косить по росе на берегу речки. После дождя в ней пенилось будто парное молоко. Солнце начало припекать; вскоре косы притупились — трава без росы уже не резалась, а стлалась, шелковистая. Ко мне подошел небритый мужик, что забрал шляпочку; оказывается, он тоже здесь, на лугу, косил.
— Извини, — пробормотал он, — вчера потерял саквояж с твоей шляпкой, — и добавил: — А в нем еще мой паспорт.
— Ерунда какая, — обрадовался я про шляпочку. — Вот паспорт — это другое дело, без него никуда.
— Я куплю тебе другую шляпу, — пообещал он. — Еще лучше этой.
— Почему небритый? — спросил я у него.
— А сам?
Я решил искупаться, а из-под берега выглядывала одна труба мукомольного завода, и я боялся, что без меня уедут, и, когда вылез на берег, увидел около автобуса вчерашних людей. Я поспешил к ним, а они и не заметили ничего, будто я все это время находился рядом с ними и спал где-то там, где и они спали; они так и не узнали, что я ночь бродил по лесу. И все же я обрадовался им; тут подходит ко мне мальчишка — такой, как ангел, и протягивает шляпочку. Он давно искал меня и очень обрадовался, что нашел. И я обрадовался ей, будто это моя. Я был счастлив: не из-за шляпочки, а что так неожиданно все получилось, — и не мог забыть выражения лица мальчика.
И все же шляпочку надо было кому-то отдать, а я не знал кому, и не знал, куда деть ее, и надел на себя. Еще раз я стал расспрашивать собравшихся около автобуса людей, пытаясь найти родственников Удобоева, но все отказывались от него, объясняя, что на похороны попали случайно и что я уже вчера спрашивал, и я растерялся, не зная, кому отдать шляпочку. Тут шофер посылает меня, как мальчишку, за сигаретами.
«Почему все они, — подумал я, идя в магазин, — так со мной обращаются? Неужели я так выгляжу? Надо как-нибудь повнимательнее рассмотреть себя в зеркале». На последние деньги купил сигареты и еще в магазине почувствовал, что они уехали. Действительно, когда выглянул из-за угла — пустая улица, про меня опять забыли, и я остался без денег в незнакомом городе. Я побрел куда глаза глядят и, думая, чем бы себя развлечь, шагал в подавленном, тяжелом настроении, но чувствую: в глубине непомерно счастлив — и тут нашел кошелек. Денег в нем оказалось немного, но, когда их даже немного и все же они имеются — сразу чувствуешь себя великолепно: жизнь представляется не такой, какая она есть, и я не шел, а подпрыгивал, ощущая, как мало нужно для полноты счастья, и, когда я так подпрыгивал, думая о шляпочке, пролетал надо мной голубь и задел крылом по голове.
Нашел в этом городе железнодорожный вокзал — очень хочется отсюда скорее уехать, — попросил в кассе любой билет на ближайший поезд, а кассирша сообщила, что остались билеты только люкс. Я разволновался, будто мне очень срочно надо уехать: если вот сейчас не уеду — неизвестно, что произойдет. Хотел спросить: ну и сколько стоит люкс? — затем вспомнил о своей личной жизни и подумал: а что я буду делать, когда приеду; куда я спешу и зачем? Делать мне там нечего, как и здесь, и я тогда попросил обыкновенный билет на любой поезд, хоть на послезавтра или же в следующем году. Кассирша выдала мне билет — всего несколько часов ожидать, и я пожалел, что так быстро надо уезжать; так всегда бывает. Тут меня осенило: пойти на кладбище и оставить шляпочку Удобоева на его могиле, и я поспешил. Наконец иду — сам знаю куда, а то брожу неизвестно зачем. Еще встречаю похожего на ангелочка мальчика, что принес утром шляпочку, и он спрашивает у меня, куда это я, и я не знаю, что ему ответить…
Как хорошо было бы оставить шляпочку Удобоева у него на могиле, но я не мог ее отыскать, а время поджимало. Поглядывая на часы, я решил оставить шляпочку на какой-нибудь любой могиле; мне показалось: какая разница, это не так важно — ему передадут. Я стал искать какую угодно могилу и все же интересовался, кто здесь похоронен, и каждый раз не мог абы кому оставить шляпочку.
Побежал назад и на привокзальной площади встретил того мужика, который вчера был небрит, а сегодня у него выросла борода. Обрадовавшись мне, он достал из саквояжа бутылку водки. Я не забыл поинтересоваться про паспорт. Бородатый мужик развел руками.
Около памятника Ленину сидела баба и продавала персики. Перед праздником памятник помыли — сколько достали — постамент и ботинки, и оказалось, что у Ленина голубые ботинки, а он сам белый, как и все в городе.
Бородатый подошел к бабе.
— Сколько?
— Дорого.
— Зачем такая роскошь? — поинтересовался я.
— На закуску.
Я приподнял брови, выражая удивление.
— А почему бы и нет, — сказал он.
И я тогда купил два: ему и себе — все же его водка, а я хоть закуску. Мы заскочили в какой-то подъезд и выпили. Эту ночь я не спал, на вчерашних поминках ухватил только хвостик селедочки и опьянел сейчас; одно помню, что персик после водки — это здорово!
Прихожу в себя уже в поезде. Из окна лестница — переход над путями; кто-то поднимается — и голубые ботинки прошагали надо мной. Проводница подносит два стакана чая.
— Зачем два? — удивляюсь.
— Сколько заказал, — отвечает она. — Тебе на следующей остановке выходить.
Я хватаюсь за голову; затем увидел шляпочку — раскачивается на крючке.
— Что потерял? — встревожилась проводница.
— Нет, все на месте, — успокоил я ее. — Испугался, есть ли у меня деньги расплатиться за чай.
— Ты уже расплатился, — усмехнулась она. — Забыл? — И добавила: — Ну и что, если голубь задел крылом по голове? — спросила, как бы продолжая прерванный разговор, а я не помню его и вздохнул с облегчением, когда ушла.
Чай был очень горячий. Я открыл окно и в обеих руках выставил чай на свистящий ветер. Недоумеваю: кому заказал второй стакан, — а стаканы в подстаканниках дребезжали очень весело, и, пока я остужал чай, солнце скрылось за тучами.
После водки с персиком горячий чай пить в раскрытом окне, когда ветер ударял в лицо, — это замечательно! Прихлебывал и тут же остужал, как раз два стакана после выпивки — это было то, что надо; одного было бы мало.
Пока допил чай, тучи затянули небо и пошел дождь. Ехал и смотрел в окошко на дождь, а когда начался город, увидел на асфальте лужи; дождь здесь уже давно всем надоел. Я не забыл шляпочку и, когда поезд остановился, дернул в тамбуре проводницу за косичку, и ей понравилось.
Под дождем побежал по пустому городу. Так опустошен он никогда не бывал ни под каким дождем. Я не мог догадаться, пока не увидел на площади толпу перед трибуной — и здесь какой-то праздник, разве что не все пьяные, и не знаю: обрадоваться ли мне или опечалиться. Иду, не протолкнуться среди зонтиков, того и гляди — глаза выколют спицами.
