— Откуда это? — поворачивается ко мне Ассир и удивленно смотрит мне в рот.
— Откуда?
Нет, о Пранасе я ему не скажу. Все-таки Пранас — подпольщик, а Ассир, хоть и жидкий, но полицейский.
— Откуда? — повторяю я его вопрос. — Из священного писания… Служка Хаим…
— Этот служка тебе совсем голову задурил. Спи!
Я закрываю глаза.
— Ты хоть парочку мне оставь, — снова начинает Ассир.
— Чего?
— Цветочков. А то я тебя знаю: все для нее посрываешь. Все.
Как быстро Ассир засыпает!.. Руки по-прежнему откинуты на подушку, холеные, без мозолей и ссадин, с четкими, переплетающимися линиями. Бабушка умела по ним гадать.
— У тебя, Даниил, — говорила она, — очень хорошая линия, и ведет она далеко.
Куда ж она, моя линия, ведет? На улицу Стекольщиков? А дальше?
Ровно, как тесто в печи, вздымается грудь Ассира. Ну и волосат же он, ну и волосат!.. Все мы произошли от обезьяны, уверяла Юдифь. Не знаю, как мы, но Ассир — точно…
Странно… Мы с ним в одной постели… и нет между нами ни мясной лавки Гилельса, ни его кирпичного дома. Только маленький неощутимый просвет шириной в голубую нарукавную повязку.
Я поворачиваюсь к стене.
Я срываю первый цветок на тонкой трепетной ножке.
— Это тебе, Юдифь, — говорю я.
— Спасибо, — говорит она.
— Хочешь, я тебе еще сорву.
— Хочу.
И я хожу по бумажному лугу, и срываю один цветок за другим.
— Как они обворожительно пахнут! — радуется Юдифь. — Ты очень… очень хороший… Я люблю тебя.
— И я люблю…
Во сне стонет Ассир.
— Будь моей женой, — говорю я.
— Хорошо, — говорит Юдифь.
— Хорошо, — говорю я. — Хорошо.
Рука моя шарит по обоям, я что-то шепчу, шепот горячит кровь, тело мое звенит, и звон его некуда спрятать — тесна для него кровать и комната, и улица за окном, и вся земля от края и до края…
— Ты где ночевал? — встречает меня дома служка Хаим.
— У Ассира.
— Так я тебе и поверил. Я знаю, где в твоем возрасте ночуют… Ох, Даниил, Даниил!.. Погубит тебя твоя плоть. Погубит…
— Я был у Ассира… Сына мясника Гилельса… Он сейчас полицейский…
— Зачем тебе полицейские? Полицейские евреям не нужны… У нас, Даниил, один полицейский — господь бог. Он нас и карает, и бережет… Объявился Лейзер, пропал ты. А что мне делать?.. У меня сердце разрывается…
— Лейзер объявился?
— Ты угадал… Подбил его все-таки Менахем Плавин. Уговорил… И скрипку для него достал… на ней, говорит, мальчик играл… мальчика нет, а скрипка осталась… Он жив, пока она поет, сказал Лейзер… И согласился… Вчера весь день истязал свои пальцы. Взял у Сарры иголку и давай их колоть… Колет и приговаривает: проснитесь, сволочи… На левой руке вроде бы три пальца проснулись, а остальные спят…
— Он их когда-то лозой сек.
— Помяни мое слово, Даниил: господь их все разбудит.
Хаим был необыкновенно возбужден. Он весь лучился от радости, от сознания исполненного долга. Перемену в жизни Лейзера он приписывал себе — кто как не бог надоумил свадебного музыканта взяться за скрипку, ну а бога-то просил не сам Лейзер, а он, служка, его поверенный на земле.
— Это еще не все новости, — делясь своей радостью, сообщил Хаим.
— Что еще?
— Наконец-то у нас есть раввин. Слава тебе господи! Настоящий раввин… Не самозванец… Из Укмерге…
— Укмерге — большой город.
— Правда, он пока без бороды… Но борода — не ум. Борода растет.
— Ему, что, подпалили ее?
— Нет, — сказал служка. — Он сам ее постриг, чтобы его не узнали… Три месяца он к нам добирался и добрался, наконец. Я вижу, тебя это не радует?
— Если это радует вас, считайте, что это и моя радость… А еще какие новости?
— Я достал два савана, — неожиданно промолвил служка Хаим.
— Два савана? Зачем?
— На случай облавы. Сейчас я тебе их покажу.
— Мне их показывать незачем.
— Как это незачем?.. И ты сможешь ими воспользоваться, если эти изверги нагрянут.
— Я не собираюсь умирать.
— А кто собирается?
Моя недогадливость просто огорошила служку. Такой тупости он от меня не ожидал. Я и в самом деле не понимал, хоть убей, не понимал, что за чудесный способ спасения от извергов придумал служка. Да еще при помощи савана. Это ж, можно сказать, святотатство, это ж глумление над таинством смерти. Это ж черт знает что!
— Сейчас я тебе покажу, — посмеиваясь надо мной и томя меня своей хитроумной идеей, пробормотал Хаим. — Посмотришь и скажешь: Хаим — голова! Хаим — мудрый человек!
Служка быстро направился в угол и через минуту предстал передо мной в таком виде, что я только рот разинул.
Появись он в таком облачении ночью без предупреждения, я бы грохнулся в обмороке, хотя нервы у меня крепкие, на всякое насмотрелся.
Не успел я закрыть рот, как Хаим ловко опустился на колени и растянулся на полу.
Саван прикрывал его голову, ту самую мудрую, которой он передо мной так выхвалялся, его высохшие руки, только башмаки высовывались из-под материи, допотопные, со сношенными до дыр подошвами, на которых отпечаталась не только земная, но и небесная пыль.
— Ну как? — спросил из-под покрывала Хаим.
— Что?
— Похоже?
— На что?
— Что ты расчтокался? Я тебя спрашиваю: похож я на мертвого?
Откровенно говоря, Хаим и живой был похож на мертвого. Не в саване, а в лапсердаке или в своем знаменитом пиджаке, который он сшил себе еще в Латвии, когда работал на табачной фабрике. Старше его пиджака был только бог.
— Очень даже похож, — сказал я.
— Теперь тебе ясно?
— Что?
— Долго ты еще будешь чтокать? — служка лежал на полу и не вставал.
— Представь себе, — сказал служка, откинув край савана, — входят они…
— Кто?
— Изверги… Хватают стариков или еще кого-нибудь… А мы с Лейзером на полу… Лежим, не шевелимся… Мы лежим, а вы с Саррой, скажем, плачете…
— Как же плакать над живыми?
— У еврея всегда есть повод для слез. Стало быть, мы лежим, а вы плачете. Вы плачете, а они спрашивают: вос из дас?
— Не вос из дас, а вас из дас, — поправил я Хаима.
— Вы и говорите: горе, горе… дядя Хаим умер… и дядя Лейзер… или тетя Сарра… Смотря кого хватать будут… Понял?
— Понял.
— Мертвых они не трогают. Боже милостивый, из-за твоей непонятливости я весь бок отлежал.
Хаим поднялся хоть и помятый, но довольный.
— Это неплохо, — утешил его я. — Но надо придумать что-то похлеще.
— Уж вы там со своими литовцами придумаете на нашу голову. Думаешь, я не понимаю, зачем он приходил… Я все понимаю… Опять мировая революция! Опять: «вставай, проклятьем заклейменный»…
Слова служки ошеломили меня больше, чем саван. Когда же наш всемогущий господь вложил ему их в уста?.. В сороковом или раньше?
Хаим вообще меня с каждым днем все больше удивлял, Откуда у него взялась такая хватка? Невероятная набожность соединялась сейчас у служки с когтистой предприимчивостью, трезвым расчетом и даже купеческой оборотистостью. День-деньской он слонялся по гетто и, промышляя молитвой, добывал то пищу, то мебель, то саван.
— Стыдно молодым играть в мертвых, — сказал я почти с неприязнью.
— А множить мертвых? Множить — не стыдно? — воскликнул Хаим.
Еще я заметил, что в последнее время он и заикаться стал меньше. Речь его выпрямилась, как гвоздь под ударами молотка. Беда — молот, она от любого недуга излечит.
— Вы не подумайте… Я не против вашего савана… Но где взять столько материи?
— С материей действительно худо, — сказал Хаим с тем же купеческим сожалением. — Но кто же лезет дракону в пасть?
Я молчал.
— Ты знаешь, что делает слон, когда ему хочется отдохнуть? — отринул он вдруг от себя дракона. — Слон ложится на бок и отдыхает. Жизнь миллиона муравьев его не волнует. Слон ложится на бок и отдыхает…
— Что же, реб Хаим, остается муравьям?
— Муравьям остается мочиться на слона…
Он свернул саван, спрятал его в заработанный двустворчатый шкаф с пожелтевшими, как собственные щеки, дверцами и вышел из дому.
Мочиться пошел — муравей в саване…
Или к раввину из Укмерге. Хаим — добряк. Хаим, если господь бог потребует, полбороды одолжит. Да что там полбороды — все, до нитки, отдаст.
Почему я не спросил у него, где Юдл-Юргис? Наверно, на чердаке. Наверно, в хедере.
Выкрест открыл хедер, что ни на есть настоящий хедер с учениками.
Ученики у Юдла-Юргиса не абы какие, все именитые, все почти знатного звания.
В свободные дни — а мы на работу в город ходим не каждый день, а через два, а то, если суббота, через три — в свободные дни выкрест обучает на чердаке желающих.
А от них отбоя нет.
Уму непостижимо!.. Сколько их, желающих стать трубочистами!
Среди учеников Юдла-Юргиса, кроме меня, есть один профессор математики и один бывший сахарозаводчик Эйдельман. До войны мы всегда пили чай с его сахаром. Когда я тайком от бабушки пытался выгрести из сахарницы лишнюю ложку, старуха хватала меня за руку и сердито говорила:
