— Не зря я прожил жизнь, не зря я все это терпел, сносил, — по-отечески все время обнимал старик молодых людей и при этом не раз повторял, что с юности, когда потерял в один день своих родителей, это первый момент подлинного счастья в жизни. А когда Шадома поведала, что у Малцага родился сын, Несарт в восторге закричал, что в этом и его заслуга; ликуя, он, вскочив, начал танцевать лезгинку и тут же постановил:
— Нарекаю своего внука именем Лом,[154] и пусть он будет таким!
Это было выстраданное время радостной встречи. Они смеялись по поводу и без. Тему рождения ребенка с удовольствием долго обсуждали. Ведь никто из них сына не видел, а Шадома узнала первой. И под нажимом мужчин призналась, что никто ей ничего и не сообщал, просто по-женски время высчитывала, а то, что будет — не сомневалась: в войну мальчики рождаются.
— Это знак, добрый знак, — молвил Несарт. — Мы все печалимся по поводу смерти. Хотя знаем, что это изначальный удел любого человека, и особо печалиться об этом не стоит. А вот то, что Бог послал на свет новую жизнь — вот это повод удивляться, радоваться, жить.
Тут он со слезами на глазах рассказал то, что знаем при помощи Пера мы, но не знала Шадома, и даже в подробностях Малцаг, это история про то, как Тамерлан приказал Малцага кастрировать, и как Несарт этого не допустил.
Их встреча продолжалась всю ночь, точнее, всего ночь, больше не было смеха, улыбок, говорили вполголоса, лишь изредка от злобы вскипая. Эти эмоции и Пером не передать.
Только старик сдержан, вроде спокоен, вот урывками его последние речи:
— Месть — в голове, несвобода — в душе. Мы, кавказцы, тем и отличаемся, что любим и ценим свободу души. Нельзя быть рабом варвара, а тем более диких, варварских чувств. Тамерлан, как и любой другой человек, пожнет лишь то, что посеет. И здесь главное — то, что злодеяния отразятся не столько на нем, сколько на последующих его поколениях. Мысль о мести — удел слабого, раба. Конечно, бороться со злом надо. Но наша цель — вновь разжечь живой огонь в наших очагах, на родном Кавказе!
Среди этих троих один человек теперь весьма влиятельный, известный, относительно богатый, он эмир, командующий войсками — это Малцаг. Да в том-то и дело, что это кавказское общество, и здесь последнее, а значит постановляющее слово принадлежит не богатому, то есть сильному, а лишь старшему — это закон, традиция, честь. Однако конкретное время, под названием исторический процесс, всегда привносит в любую нравственность и обычаи некие заимствованные элементы. Засим молодые, очень деликатно отстаивают свою позицию, что, мол, мстить они не будут и не смогут, но бороться с врагом человечества надо. И Молла Несарт им должен по мере возможности помочь. И вот первое дело: вопреки своему желанию и миропониманию, Молла Несарт выводит сына Тамерлана Мираншаха на Шадому Цель старика вроде проста — сделать так, чтобы сумасбродный правитель Тебриза увидел Шадому во время ее выступления.
Шадома, по средневековым меркам, — довольно зрелая, не просто красивая, а сочно-обольстительная белокожая девушка, актриса, и если подчиняться современному Перу, то она и автор сценария этого действа, в котором участвуют все, даже купец Бочек, и просчитано все, вплоть до мелочей.
В зале полумрак, лишь она то поет, то танцует, то играет на арфе, словом, блистает. И в этом зале сегодня никто не ест, не пьет, все поглощены ее изяществом, ее талантом. И, как издавна в среде великих артистов повелось, здесь своя клака, что в конце каждой партии бросает деньги и цветы, выражая свой восторг. И здесь не только подставные лица, уже есть масса поклонников, масса охотников, и ставки за ночь — неземные!
Да актриса выше низменных утех — не продается, и это, как бы вскользь, упоминает важный администратор для вскипевшей публики.
Но Мираншах — не публика! Молла Несарт предупредил, что правитель Тебриза посредством зелья и игры психически расстроен, к женскому полу охладел, а в целом, невежда, деспот, завистник и ревнивец. На последних двух чувствах и хочет сыграть Шадома. По незавидному собственному опыту и по расспросам местных девушек, что обслуживали Мираншаха ранее, она уже знает обо всех его слабостях и отклонениях, которые бывают при всякой разнузданности. А еще знает Шадома, да и все, что Мираншах и такие, как он, ограниченные люди считают себя чуть ли не сверхлюдьми, если не полубогами, и встреча с ним для любой девушки просто честь и пожизненная слава. Он же таких одалисок и за людей не считает, посему никогда после проведенной с ними ночи, а чаще — пяти минут, имени не спросит, так, может быть, кинет монетку, если настроение хорошее, а более — за счет заведения: весь город — его. А тут, думая, что скоро уйдет, он простоял на ногах более получаса, очарованный ее игрой (ведь недаром говорят — подлинное искусство и зверя покоряет), и, толкнув в бок Моллу Несарта, в удивлении спросил:
— Кто такая? Как зовут?
— Шад-Мульк, — с некой загадочностью сказал старик и, словно правитель не расслышал, на ухо восторженно повторил, — принцесса Шад-Мульк.
— Какая принцесса? — заинтригован Мираншах, ведь это он законный принц на земле, других не приемлет, вроде быть их не должно: всех истребили. Но, оказывается, одна осталась, да какая! А какая?
Сама Шадома хотела стать принцессой Грузии, что где-то еще правдоподобно, Византии, ну на крайний случай — Сельджукидов, а шик — персов со времен Дария. Молла Несарт это желание остудил, он знает, что Мираншах в географии, а тем более в истории, совсем плох, и поэтому называется то, что единственно уважается — последняя принцесса Ильханов:[155]
— Праправнучка Чингисхана, — с подобострастием шепчет
он.
— А как она сюда попала? — любопытствует Мираншах. И тут стал Молла, как на Востоке любят, витиевато-красочно говорить и так же жестикулировать, так что в потемках, перед глазами Мираншаха темные змеи — такая же история: это что-то вроде истории про современную Золушку. Да это все, как само человечество, гораздо древней, и Молла Несарт, будучи уверенным, что правитель этого все равно не знает, импровизируя, пересказывает допотопный миф о богине Иштар.[156] Чувствительная история мало тронула Мираншаха, однако он выказал желание тотчас усладиться ею.
— О, это не ко мне, — ушел от ответа Молла. Был вызван главный администратор «Сказки Востока», который уверял, что Шад-Мульк выдающаяся актриса-принцесса, на гастролях по особому приглашению, и общение с ней в корне невозможно, но, учитывая, что правитель тоже принц, будут уговаривать. Принцесса, не испытывая терпение правителя, быстро снизошла. Представление резко прерывается, ведь правитель правит здесь, и Мираншах приглашается еще на один этаж выше.
Шад-Мульк, как теперь на восточный лад она себя именует, крайне рискует, затеяв эту игру. Она, как никто другой, понимает, на что идет, к этому давно стремилась, готовилась и понимает, что от первой встречи зависит многое.
Прервав концерт, она спешно приняла ванну с лепестками роз, переоделась в строгий наряд, как принято у монгольских цариц, на котором китайцы вышили золотом замысловатые узоры на степной мотив. Даже когда перед Мираншахом открыли дверь, она, все еще полулежа на диване, покуривала наргиле.
И лишь когда он вошел, она поднялась, и, зная, что исконно степные тюркские, а тем более монгольские женщины почти что наравне с мужчинами, если надо, даже воюют, с подобающим ханше достоинством встретила правителя.
В «Сказке Востока» за Мираншахом Шад-Мульк подглядывала не раз, его психологию с помощью Моллы и Бочека она уже раскусила. Это далеко не Тимур, просто выскочка, которого, если получится, надо сходу обуздать, и только так и возможно — будучи один на один, где он правитель, а несколько стеснен, как почетный гость.
— Эти апартаменты я временно снимаю, — после изысканных приветственных речей говорит Шад-Мульк. И это уже не Шадома, она действительно прирожденная актриса или стала ею. По крайней мере, если бы кто из близких подслушивал бы, то не узнал бы ее: голос совсем другой, звонкий, как ручеек, по натуре властный; нежно-манящий, но требующий дистанции. — Это мой родовой дом, его сожгли сельджуки, — на картине огромный замок на берегу живописного озера. — Это, как вы, наверное, знаете, мои предки — великие ханы Хулагу и Толуй. — Все эти картины куплены на днях. — А это Чингисхан, — демонстрируется портрет купца Бочека в короне, свежая краска бороды блестит. — Ну а эта картина не для всех, — она делает многозначительную паузу, — но вам показать, я думаю, можно. — Это подлинник, влюбленный Сабук пригласил специально из Генуи художника, чтобы навсегда запечатлеть белокожую богиню Шадому почти что в нагом виде, так что Мираншах, изумленный, надолго бы здесь застрял, — вот в чем сила настоящей красоты и высокого искусства. Однако Шад-Мульк вернула Мираншаха в реальность: — А вот это Повелитель Тимур. Узнаете? — у предприимчивого купца Бочека коллекция портретов всех великих правителей на всякий случай, каждый из которых он в нужный момент выставлял. Почти то же самое делает и Шад-Мульк: — Как вы похожи на своего отца! Только черты лица более утонченные, я сказала бы, благородные, и не в упрек отцу, умней. Конечно, порода, наша великоханская кровь. Вы ведь знаете, что мы родня: Чингисхан и Тимур произошли от одного отца — Туменай-хана.[157] — И пока Мираншах обдумывал сказанное, она уверено продолжала: — Ив этом ряду достоин быть и ваш портрет. Вы согласны, чтобы я писала вас?
