Быстрой семенящей походкой из столовой вышла тетушка Кейт, почти ломая руки в отчаянии.
— Где же Габриэл? — восклицала она. — Куда подевался Габриэл? Там все ждут, все накрыто, и некому резать гуся.
— Я здесь, здесь, тетя Кейт! — оживившись внезапно, крикнул Габриэл. — Готов разрезать стадо гусей, если требуется.
На одном из концов стола покоился крупный жареный гусь, а на другом конце, на ложе из гофрированной бумаги, располагался большой окорок со снятою верхней шкуркой, украшенный стеблями петрушки и обсыпанный крошками, кость его была увита бумажной розеткой, а подле находилось блюдо жаркого из говядины с пряностями. Оба соперничающих конца соединялись двумя параллельными линиями десертной снеди: тут были две башенки желе, красная и желтая, плоское блюдо, наполненное порциями бланманже и красного джема, большое зеленое блюдо в форме листа, с ручкою в форме стебля, на котором лежали горки темного изюма и очищенного миндаля, и второе такое же блюдо, где помещался плотный прямоугольник турецких фиг, затем блюдо с заварным кремом, усыпанным сверху тертым мускатным орехом, вазочка с шоколадом и конфетами в золотых и серебряных обертках и стеклянный сосуд, в котором стояли высокие стебли сельдерея. В центре стола, словно двое часовых, охраняющих вазу для фруктов с пирамидой яблок и апельсинов, высились два массивных старомодных графина, в одном из которых был портвейн, а в другом красный шерри. На закрытом инструменте ждал своего часа пудинг на большом желтом блюде, и рядом с ним выстроились три взвода бутылок, с портером, элем и сельтерской водой, расположенные по цвету мундиров, два первых черные, с красно-коричневыми ярлыками, третий же, малочисленный, белый с зеленой наклейкой наискосок.
Габриэл бодро уселся на свое место во главе стола и, проверив лезвие разрезального ножа, решительно вонзил вилку в гуся. Сейчас он себя чувствовал вполне свободно, ибо искусством разрезания владел в совершенстве и больше всего на свете любил восседать во главе щедро накрытого стола.
— Мисс Ферлонг, что прикажете передать вам? — спросил он. — Крылышко или грудку?
— Совсем небольшой ломтик грудки.
— Мисс Хиггинс, а что для вас?
— Благодарю вас, мне ничего, мистер Конрой.
Покуда Габриэл и мисс Дэли раздавали тарелки с гусятиной, с окороком и с жарким, Лили обходила гостей с блюдом горячих мучнистых картофелин, обернутым в белую салфетку. Это была идея Мэри-Джейн. Другая ее идея была подать яблочный соус к гусю, но тут тетушка Кейт сказала, что жареный гусь — отличная вещь сам по себе, без всякого яблочного соуса, и дай ей Бог, чтоб ей никогда не довелось есть ничего худшего. Мэри-Джейн присматривала, чтобы ее ученики получили бы лучшие кусочки, а тетушка Джулия и тетушка Кейт откупоривали и приносили бутылки эля и портера для мужчин и бутылки сельтерской для дам. Было много суматохи, смеха и шума, громких просьб и отмен просьб, стука ножей и вилок, звуков бутылочных и графинных пробок. Покончив с раздачей первых порций, Габриэл тут же принялся нарезать добавки, не положив себе ничего. Отовсюду раздались шумные протесты, и, пойдя на компромисс, он сделал солидный глоток портера, потому что от застольной работы ему уже не на шутку стало жарко. Наконец Мэри-Джейн сама уселась за ужин, но тетушка Джулия и тетушка Кейт все еще хлопотали вокруг стола, наступая на пятки одна другой и давая друг другу указания, пропускаемые мимо ушей. Мистер Браун умолял их сесть и подкрепиться, Габриэл вторил ему, но они отвечали, что еще хватит времени, и так длилось, пока Фредди Малинз не поднялся со своего места и, полонив тетушку Кейт, не погрузил ее в кресло под дружный всеобщий смех.
Когда у всех было всего достаточно, Габриэл с улыбкой сказал:
— А теперь, если кто-нибудь желает еще малость того, что некультурно зовется харч, пусть он или она скажут.
Ответный хор голосов призвал его приступать к ужину самому, а Лили подошла к нему с блюдом, хранившим три специально сбереженные для него картофелины.
— Если так, леди и джентльмены, — добродушно произнес он, предварительно сделав еще глоток, — то я прошу вас на несколько минут позабыть о моем существовании.
Он взялся за еду, не принимая участия в общем разговоре, заглушавшем убиранье тарелок, которым занялась Лили. Разговор шел об оперных гастролях, что проходили в Королевском театре. Мистер Бартелл Д’Арси, тенор, смуглолицый молодой человек с усиками щеголя, был самого высокого мнения о первом контральто труппы, однако мисс Ферлонг находила ее стиль исполнения вульгарным. Фредди Малинз сказал, что во второй части пантомимы в «Гэйети» поет негритянский вождь, так вот у него такой тенор, подобного нигде не сыскать.
— А вы его слышали? — осведомился он через стол у мистера Бартелла Д’Арси.
— Да нет, — небрежно обронил мистер Бартелл Д’Арси.
— Потому как мне интересно, — пояснил Фредди Малинз, — что бы вы про него сказали. Я-то думаю, у него грандиозный голос.
— Тедди у нас силен отыскивать грандиозные вещи, — заметил фамильярно застолью мистер Браун.
— А почему это у него не может быть такой голос? — пылко возразил Фредди Малинз. — Может, потому, что он негр?
Вопрошанье осталось без ответа, и Мэри-Джейн снова вернула беседу к ортодоксальной опере. Одна из ее учениц дала ей контрамарку на «Миньону». Нет спору, это было замечательно, сказала она, но только ей вспоминалась все время бедная Джорджина Берне. Воспоминания мистера Брауна заходили и еще дальше, к старым итальянским труппам, что приезжали в Дублин, — Титьенс, Ильма де Мурзка, Кампанини, великие Требелли, Джульини, Равелли, Арамбуро. Вот это были деньки, сказал он, вот тогда в Дублине и вправду можно было послушать пение. Он рассказал и про то, как бывала набита галерка в старом «Ройяле», причем каждый вечер, как один тенор-итальянец однажды на бис пять раз повторил «Пусть паду я как солдат», и всякий раз брал верхнее до, и еще как порой горячие парни с галерки выпрягали лошадей из кареты какой-нибудь примадонны и с восторгом тянули сами карету по улицам до ее гостиницы. «Почему сейчас никогда не ставят старые великие оперы, — спросил он, — „Лукрецию Борджиа“, „Динору“? Да потому, что нет таких голосов сейчас, вот почему».
— Ну, знаете ли, — сказал мистер Бартелл Д’Арси, — я полагаю, сейчас есть такие же хорошие певцы, как тогда.
— Где же это они? — спросил скептически мистер Браун.
— В Лондоне, Париже, Милане, — с жаром отвечал мистер Бартелл Д’Арси. — Я считаю, что, к примеру, Карузо не уступит ни одному из тех, кого вы назвали.
— Может, и так, — сказал мистер Браун. — Скажу только вам, что я сильно сомневаюсь.
— О, я бы отдала все, чтобы послушать Карузо, — воскликнула Мэри-Джейн.
— Для меня, — сказала тетушка Кейт, забирая косточку с блюда, — существовал один-единственный тенор. Такой, что мне нравился, хочу сказать. Но я уверена, из вас никто даже не слышал о нем.
— И кто же это, мисс Моркан? — вежливо спросил мистер Бартелл Д’Арси.
— Его звали Паркинсон, — отвечала она. — Я слушала его, когда он был в лучшей своей поре, и мне казалось, это самый чистейший тенор, какой только может быть в горле у человека.
— Странно, — произнес мистер Бартелл Д’Арси. — Я никогда не слышал этого имени.
— Нет-нет, мисс Моркан права, — подтвердил мистер Браун. — Я помню еще разговоры про старого Паркинсона, хотя его самого уже не застал.
— Чистейший, прекраснейший, мягкий, нежный английский тенор, — с чувством проговорила тетушка Кейт.
Габриэл закончил, и на стол был транспортирован большой пудинг. Вновь начался перестук ложек и вилок. Жена Габриэла накладывала и передавала порции. На полпути они попадали к Мэри-Джейн, которая увенчивала их малиновым или апельсиновым желе либо бланманже и джемом. Пудинг был творением тети Джулии, и со всех концов стола к ней неслись похвалы. Сама же она скромно сказала, что ей кажется, пудинг недостаточно румяный.
— Ну что вы, мисс Моркан, — возразил мистер Браун, — вы этак скажете, пожалуй, что и я недостаточно румяный.
Из уважения к тете Джулии все мужчины, кроме Габриэла, взяли по порции. Габриэл никогда не ел сладкого, и для него был припасен сельдерей. Фредди Малинз тоже взял палочку сельдерея и ел его вместе с пудингом. Ему сказали, сельдерей — это самое наилучшее для крови, а он был как раз сейчас на лечении. Миссис Малинз, которая за весь ужин не проронила ни слова, сказала, что через неделю ее сын отправляется в Маунт-Меллерей. Все стали говорить про Маунт-Меллерей, какой там здоровый воздух, как гостеприимны монахи и как там с гостей никогда не спросят ни пенни.
— Вы хотите сказать, — переспросил недоверчиво мистер Браун, — что туда можно заявиться, устроиться как в гостинице, кормиться туком земли, а потом убраться, не заплатив ничего?
