— С какой стороны объектива ты находишься?
— Это не то, что ты думаешь, — смеется она. — Мы делаем для пожилых пар фотографию их первой встречи.
— Что?
— Они приходят, рассказывают нам историю своей встречи, все такое, показывают свои старые фотографии, и я записываю все подробности и организую им то же место, ту же одежду, а Филипп фотографирует, как они сидят там и плачут. Chez nous a Paris мы больше-больше всего любим вспоминать любовь.
Филипп. Тошнота подступила к моему горлу. В своих расширяющихся книзу штанах, с высокой талией, с маленькими, плотно сбитыми яичками и цепочкой на шее.
— Где ты сейчас?
— Эй, как называется это место? — услышал я, как она кричит на своем израильском английском. — Я в телефонной будке. — Ее слова закачались на волнах близкого мужского смеха. Незваный Гумберт проснулся во мне. Ах, ах, ах, сказала маленькая дверца.
— С кем ты там, Роми? Что там происходит? Неужто я умоляю? Неужто угрожаю? Да я просто старый дурак.
Я еще кричал, когда она положила трубку. Она уже усвоила отвратительный американский обычай обрывать разговор не прощаясь.
Неделю спустя, посреди ночи, она закричала с лужайки, что возле дома:
— Дядя, открой, это я! — И вот уже она врывается внутрь, грязные пряди волос выбиваются из-под старой греческой шляпы. — Ты можешь заплатить за такси? У меня кончились деньги.
Мое сердце остановилось. Ее сильные и длинные руки обнимают меня. Она привела с собой парня, у которого на лице написано, как вытатуировано, — «кибуц». Немного хромает, в очках, на три-четыре года старше Роми и на два-три сантиметра ниже. Оба неуклюжие, как телята, голодные и веселые, как собаки динго. Я приготовил им еду полуночников из яичницы и салата, сидел рядом с ними, пока они припоминали перипетии своей поездки, смотрел на них усталыми глазами доброго дедушки, пока они хихикали набитыми ртами, толкали друг друга локтями и обменивались восклицаниями на своем тайном молодежном языке.
— А тот, который взял нас в старом «студебеккере»?!
— А та адвокатесса, которая хотела, чтобы мы перевезли ее машину, и стала заигрывать с тобой?
— Со мной? Она пыталась заигрывать с тобой!
— А тот чокнутый, который хотел обратить нас в ислам прямо на улице?
— Это был ассириец.
— Во всем мире осталось всего семьдесят тысяч ассирийцев, — попытался вставить я, — и десять Черных Татар.
— А тот идиот-полицейский, который нам поверил?!
— Послушайте, друзья, — сказал я наконец. — Извините, что я прерываю на минуту ваш праздник, но в это время ночи я обычно сплю. Пошли-ка со мной, Роми.
Мы вошли в мой рабочий кабинет. Воздух сразу же загустел.
— Вы спите вместе — ты и этот парень?
— Почему такой тон, дядя? Отец знает его. Это тот, который рассказал ему о Биньямине. — И через несколько секунд: — Что случилось? Почему ты такой?
— Роми, — сказал я. — Я холост, я стар, я устал, и я не привык к реальным людям. Где и как вы хотите спать?
— Мы будем спать, как тебе удобно, там, где ты скажешь.
— Что значит — «удобно»? — Я вдруг вскипел. — Что я — вдова Дуглас?! Миссис Марч?! Какое мне дело? Судя по тому, что ты ухитрилась выкинуть за время своего путешествия, ты уже действительно большая девочка. Ты мне только скажи, чтоб я знал, сколько простыней и одеял вытащить, и я приготовлю вам постель.
— Вместе, — сказала она. И потом: — Ты сердишься на меня? А, дядя?
— Завтра поговорим, — сказал я. — Я хочу спать.
Я повернулся, чтобы выйти, и она оплела меня сзади своими руками и положила мне на плечи изгиб своей шеи. Позор маловерам. Знакомая чудная сила таилась в крыльях ее рук.
— И перестань бомбардировать меня именами из книг. Они не производят на меня никакого впечатления, я знаю, что ты их придумываешь.
— Я не придумал.
— И ты еще вообще со мной не поздоровался, — трепетали ее слова на моем затылке.
— Шалом, — проворчал я.
— И я еще не сказала тебе спасибо за билет.
— Я рад, что ты получаешь удовольствие, Ромиляйн, — сказал я и направился к бельевому шкафу.
— Что же случилось в конце концов с ее гусем?
— Он был уже стар, и его разорвала соседская собака. Наша мать чуть с ума не сошла от горя.
— А отец рассказывал мне, будто он улетел после бабушкиной смерти и больше уже не вернулся.
— Твой отец романтик, Роми.
— Я тоже так думаю. — И, помолчав: — Ужасно красиво здесь.
Океан громаден, катит валы, распахнут до горизонта. Раз в несколько месяцев он врывается на берег с декларацией грозных намерений, но во все прочие дни безмятежно ленив. Так не похож на Средиземное море, этот кишащий народами двор, где все знают друг друга, все затаили обиды друг на друга, все сплетничают друг о друге. Там — крики соседей, веревки с бельем и воспоминаниями растянуты от берега к берегу, увядшие накрашенные сирены, исчерпав все свои соблазны, бессильно идут ко дну. А здесь — океан. Огромный равнодушный простор. Спокойное молчание гигантов.
Там — море мелких коробейников, ускользнувших из китового чрева пророков, медлящих с возвращением домой героев. А здесь — могучее скрытое своеволие, угадываемое в тяжелом колыхании воды. «Но и эта чудная мощь ни в коей мере не умаляет его чарующую подвижность». Много лет назад, выбирая себе постоянную скамейку, на которой я собирался отныне сидеть, я пришел сюда ночью, вооруженный ножом и компасом, и вырезал стрелку на перилах набережной. В ясный день, при подходящем положении солнца, сняв очки и глядя в направлении этой стрелки, я могу различить по-блескивания на трубе пекарни, которые уже не слепят никого, кроме меня.
Океан серый и сонный, точно колышущийся свинец. Его запах вызывает слезы. Его вода холодна. Только раз в году, в полдень двадцать первого июня — самый длинный день в году, не так ли? — я погружаюсь в эту купель, отчасти в виде некого ритуала, да и то лишь затем, чтобы сравнить свое ощущение с воспоминаниями от предыдущего купанья. Обычно же я удовлетворяюсь тем, что лениво сижу на скамейке, читаю и всматриваюсь в своего старого и послушного друга — в горизонт, который я могу приближать и удалять по своему желанию. Я морочу его, а он меня, и солнце, садясь, греет мне затылок. Даже прожив тридцать лет на Восточном побережье, я все еще удивляюсь тому, что солнце не садится в море, а встает из него. Оно огромное, далекое, багровое и каплющее.
— Давай поиграем во что-нибудь, — сказала вдруг Роми.
— Поиграем? — очнулся я. — Во что?
— Давай поиграем, как будто я Шимон, а ты — кусок шоколада.
Я впервые услышал от нее такое.
— Не заводись с этим, — сказал я.
— Я уже большая, — сказала она. — Я могу, я хочу, и я знаю.
— Гвендолен моя дорогая, — сказал я ей. — Ты не большая. Когда ты станешь большой, твой отец и аз грешный — мы сообщим тебе об этом.
— Давай играть, будто ты кенгуру, а я собака динго.
— У кого ты этому научилась? — забеспокоился я. — У своей матери?
— Биньямин говорил это своим подругам, а я подсматривала и подслушивала, — сказала она. — Давай сыграем, будто я морж, а ты упрямая устрица.
На этот раз я рассмеялся.
— Кажется, кто-то здесь начал читать книги? Ты принесешь уксус, а я перец?
Недалеко отсюда суша высовывает еще один язык в глубь океана. Он тянется на несколько песчаных километров, и на самой его оконечности расположены орнитологическая станция и старые, заброшенные пушечные позиции. Мы шли вдоль берега. Брат и дочь его брата. Сын и его воспоминание о матери. Отец и его дочь, которая никогда не родится.
«Безликий северный ветер плетет небылицы у самой поверхности воды». На песке валяются панцири крабов — свидетельство былой жизни, которая давно сгнила внутри них. Прибрежные растения собирают вокруг себя маленькие песчаные бугорки. Некоторые борются с песком и ветром, танцуя податливыми гибкими телами, а некоторые припадают к земле и вгрызаются в нее своими зубами. Одни распростерты по земле, ворсистые и мясистые, другие торчат высоко, и лезвия их листьев ранят тело. Здесь можно увидеть и гигантских альбатросов. Большую часть своей жизни они парят в воздухе, а приземляясь, расхаживают по берегу с озадаченным видом, встревоженные устойчивостью почвы, которая кажется им порождением обмана и надувательства.
— И пиво, и хлеб изобрели древние египтяне, — сказал я орнитологам заповедника, которые пригласили меня на глоток. Сюрприз: на стене их офиса я обнаружил очертания знакомого лица — орнитолога Александра Уилсона, и его неожиданные прыжки, из блокнотов Ихиеля в амбары моей памяти, а оттуда на стену в офисе заповедника, неожиданно потрясли меня до глубины души.
«Похороните меня там, где поют птицы», — процитировал я им его последние слова.
ШИМОН НАТАН И ДЕВОЧКИ ИДЕЛЬМАН
