Ветер стих. В путь, Гора!"
Гора подошел к истоку Васюгани. Отсюда он должен был пройти напрямик к юго-востоку двести-двести пятьдесят километров и выйти к Оми. "Отрада" располагалась на берегу реки, там, где ее пересекал восьмидесятый меридиан. По карте Мити Филиппова идти надо было низинами, по замерзшим болотам, стало быть, путь был легким. Дней за пять-шесть до того, как Гора вышел к верховью Васюгани, боль в суставах отпустила, он даже смог стать на лыжи. Гора приободрился, повеселел... Единственное, что омрачало его настроение, - Митиленич. Тот не воспользовался ни одной из возможностей взять беглеца, хотя весь путь его лежал перед ним как на ладони. Он и на Васюгани не оставил "бесхозным" своего подопечного - сначала над Горой кружил вертолет, а совсем недавно он заметил путника. Тот мелькнул неподалеку раза три или четыре. Надо думать, Митиленич будет сопровождать его до самой Оми, но что он затаил в душе, что затевает? Горе, разумеется, приходило в голову: Митиленич - игрок, все его операции задуманы оригинально, другим это не под силу. Он замышляет что-то такое, что принесет ему награду, очередной чин и признание. Например, возьмет беглеца так, что даже генералы в верхах рты поразевают. Но как? Гора не знал и знать не хотел. По крайней мере, сейчас.
"Я столько времени в пути и ни разу не обмолвился о том, почему перебрался из Грузии на Север... Тогда начнем со дня реабилитации и освобождения... Почему? Разве меньше довелось мне пережить, видеть и слышать хотя бы на том же полуострове Таймыр и Колыме?.. Оттуда и началась "пора ухода"... Правильно, но в лоне свершений... Все, что мне пришлось испытать, привело меня, пусть отчасти, к мысли о побеге и ее претворению в жизнь... Вспомним, конечно, и об этом, но потом... Сначала расскажем, как мне раз в жизни выпало выйти из лагеря на законном основании. Давай-ка, а? Ладно, согласен! Начнем с "Я - никто". В лагере, где я отбывал срок, были стадион и баскетбольная площадка. Мы сколотили шесть команд и устроили турнир. Играли грузины с литовцами. Шел второй тайм, мы проигрывали. Примчался Ворон, крикнул: "Каргаретели, на свободу!" Все застыли как вкопанные, уставившись на меня. Обычно в таких случаях поднималась суматоха - поздравления, объятия, поцелуи. Я знал, что Верховный суд пересматривает наше дело, опротестованное прокуратурой, ждал реабилитации, но не так быстро. Времена были хрущевские, люди освобождались из лагерей один за другим. Я сказал Ворону, что приду, как только кончится игра. Буквально через несколько минут появился начальник учетно-регистрационного отдела. Постоял, посмотрел, как мы играем, и крикнул: "Каргаретели, ты что, на свободу не хочешь?!" Я отозвался: "Приду, как смогу!" Он развел руками, ушел. Кончилась игра, я принял душ, попрощался с друзьями, добрыми знакомыми, собрал свое барахло и пошел на выход. Провожатых было много, совали, по обыкновению, деньги на дорогу.
В лагере у меня не было никаких забот по той простой причине, что я ничем не мог помочь тем, кто находился на воле. А тут, по освобождении, я сразу окунулся в хлопоты, впрочем, так бывало после каждого побега.
Я получил "литер" до Тбилиси, сухой паек: селедку, крупу, три пайки сахара, соль, постное масло и муку - мне ее дали, сославшись на то, что выпечка не подоспела. Продукты я оставил в лагере, сдал на вокзале литер и, добавив денег, купил билет до Москвы в мягком вагоне.
Одежда на мне была более или менее приличная, чемодан хороший - то ли купил у кого-то, то ли подарили, в деньгах я тоже не нуждался - скопились за время работы в России.
В два часа ночи прибыл поезд. Я поднялся в вагон, отыскал свое купе, вошел. В нем сидели трое пассажиров. У меня было верхнее место, я взобрался на полку и вскоре уснул.
Проснулся я с рассветом, но не по лагерной привычке - меня разбудили голоса. Прислушался, не открывая глаз. Пассажир напротив переговаривался с супружеской парой на нижних полках - они ехали с Камчатки в отпуск. Муж полковник авиации, его китель с погонами я заметил еще с порога. Жена учительница. Разговорчивый собеседник, явно выраженный еврей, оказался заместителем начальника управления снабжения и сбыта "Якуталмаз". Я поздоровался, спрыгнул с полки и наведался куда надо. По возвращении в купе я нашел своих попутчиков одетыми, умытыми и причесанными. Я даже удивился, как они быстро управились. Завязалась беседа о том о сем. В деятеле из "Якуталмаза" явно ощущалось беспокойство, точнее, мне показалось, что его мучает какой-то вопрос. Я чуть не выпалил: "Чего мнешься, спрашивай!" То ли деятель почувствовал мою настороженность, то ли выбрал подходящий момент, но он обратился ко мне, украдкой подмигнув в сторону супружеской пары:
– А вы кто?
Подумав немного, я ответил:
– Никто. Можно сказать, студент нестуденческого возраста.
Супруги насторожились и вздернули брови.
Деятель из "Якуталмаза", довольный тем, что добился своего, едва заметно улыбнулся.
– Как это "никто"? Почему "студент нестуденческого возраста"?! забеспокоилась женщина.
– Помыкался по тюрьмам и лагерям со студенческих лет по вчерашний день! - не замедлил я с ответом.
Нависла тишина; в течение десяти-пятнадцати минут в купе, кроме перестука колес, не было слышно ни единого звука. Даже Якуталмаз притих. Супруги, ни слова не говоря, собрали свои манатки и ретировались. Якуталмаз обрадовался так, будто получил дорогой подарок, стал поспешно доставать еду, напитки, и мы устроили настоящий пир. После первого же стакана мой попутчик - звали его Мишей - признался, что намеренно спровоцировал меня, чтобы чета убралась из купе. Солдафоны, антисемиты и ярые коммунисты, они так надоели ему за время пути, что он не чаял от них избавиться, все искал случая, и вот наконец он представился!
Господи, как он додумался?!
Мы подъезжали к Москве. Проводница принесла нам билеты и спросила Мишу по-свойски, чем он так довел супругов, что они столько времени торчат в коридоре! Я был неприятно удивлен поведением этой четы, они шарахнулись от меня, как от чумного. Впоследствии я не раз замечал такое отношение к себе.
В России я пробыл довольно долго и все это время никак не мог избавиться от привязавшейся фразы "Я - никто". В Тбилиси я вернулся только в шестьдесят первом году. Республикой правили люди моего поколения, они очень помогли мне. Собственно, ничего особенного мне и не требовалось, кроме той маленькой комнатушки, которую нам с дедом дали после конфискации. Я не мог притязать на свою старую квартиру, она составляла половину частного дома - ее заполучил чекист. Какими путями - Бог весть. Он оказался себе на уме: узнав загодя, что готовится реабилитация и возврат имущества, взял и продал дом моих родителей семье тбилисских дельцов. Те щедро отвалили мне деньги, лишь бы я отстал от них. Оставаться в Тбилиси мне расхотелось. Даже если бы я попытался отстаивать свои права, мне бы это все равно не удалось: мог ли я тягаться с такими китами? Я взял деньги и устроил себе временную берлогу в комнатенке, которую мне вернули.
Вероятно, с этой поры и началось все то, что заставило меня покинуть Тбилиси. Я по-прежнему мучился сознанием своей никчемности, ремесло радиотехника не могло прокормить меня. Поддавшись уговорам, я, как Гоги Цулукидзе, поступил на заочный в индустриальный институт, только я - на факультет "добычи и переработки нефти и газа", а он - на финансово-энономический. Поступил без протекции. Когда я вернулся, Гоги уже заканчивал учебу, обзавелся семьей. Бедный мой Гоги, на этом чертовом пути я ни разу не подумал о нем, разве что мельком. Что ж, исправим огрех. Согласен, с чего начнем?.. А вот с чего. Еще в ссылке Гоги запала в душу мысль стать директором гастронома. Отсидев десять лет на Колыме, он предпринял попытку бежать, но неудачно - ранили в ногу. Во избежание приговора, он решился на ампутацию, ногу отняли выше колена. Высокий стройный мужчина, а нога деревянная. В ту пору зэков по окончании срока отправляли на "вольное поселение". Гоги открыл лавку в одном из поселков золотоискателей - жить-то надо было. Вероятно, тогда и почувствовал он вкус к этому делу, в нем зародилась тайная и страстная мечта стать директором гастронома. Наступили хрущевские времена, поселенцам разрешили вернуться на родину. Вернулся и Гоги, сдал экзамены, окончил институт и стал директором гастронома. Исполнилась заветная мечта, но нам, друзьям, это директорство тяжко далось. В конце каждого квартала у Гоги обнаруживалась недостача. Магазин помещался неподалеку от мастерских художников - не мог же он брать деньги с приятелей, старых и новых, за колбасу и пиво?.. Вот и пускали шапку по кругу его старые друзья по заключению. Наконец Гоги ушел с этой работы. Вано Таргамадзе взял его к себе коммерческим директором. Гоги поработал у него недолго. Скончался. Прилег на диван с книгой и вдруг умер. Находчивый, остроумный, с замечательным юмором! Самый внимательный, заботливый и непосредственный из всего нашего братства. Уж если ты заговорил о юморе и находчивости, приведи хотя бы несколько примеров... Ладно, приведу, а то Бог знает, доведется ли еще вернуться к этой теме. В Тбилиси был парень по прозвищу Бако. Он как-то трепанул, что меньше чем за три тысячи в услужение к коммунистам не пойдет! Не пошел, всю жизнь пробездельничал. Как-то раз собрались друзья, человек десять, и Гоги известил Бако, что знает место, где ему будут платить три тысячи, лишь бы он согласился заступить на эту работу.
