Проведя их по коридору, портье отворил дверь номера. Он поставил на туалетный столик свою шаткую свечу и спросил, когда они прикажут их разбудить.
— В восемь, — сказал Габриэл.
Портье указал на электрический выключатель и начал бормотать извинения, однако Габриэл прервал его.
— Нам никакого света не требуется. Света с улицы вполне достаточно. И я бы вам предложил, — добавил он, показывая на свечу, — забрать этот замечательный прибор, если вы будете так любезны.
Портье взял свечу несколько замедленными движениями, не сразу усвоив новую для него идею. Потом он невнятно пожелал им спокойной ночи и удалился. Габриэл запер дверь.
Неживой свет уличного фонаря протянулся длинным лучом от окна к двери. Сбросив на диван шляпу и пальто, Габриэл подошел к окну. Он глянул на улицу, пытаясь хоть слегка успокоить свои расходившиеся чувства. Отвернулся от окна, стал спиной к свету, облокотясь на комод. Она тоже сняла шляпу и пальто и сейчас стояла перед большим трюмо, развязывая пояс платья. Несколько мгновений он наблюдал за ней, потом негромко позвал:
— Грета!
Медленно она отвернулась от зеркала и в луче света пошла к нему. Лицо ее было таким серьезным, таким усталым, что слова замерли у Габриэла на устах. Нет, сейчас не время еще.
— У тебя усталый вид, — сказал он.
— Я правда слегка устала, — ответила она.
— А ты не захворала случайно?
— Нет, устала просто.
Она достигла окна и остановилась, глядя на улицу. Габриэл помедлил еще немного и, борясь с подступающею скованностью, решительно произнес:
— Да, кстати, Грета!
— Что?
— Ты знаешь этого беднягу Малинза? — сказал он скороговоркой.
— Да, а что с ним?
— Понимаешь, он, бедняга, в сущности, неплохой парень, — продолжал Габриэл неестественным тоном. — Он мне отдал тот соверен, что я давал ему взаймы, и я, право, не ожидал этого. Так жаль, что он не держится подальше от этого Брауна, он, право, неплохой парень.
Сейчас его начинало уже трясти от гнева. С чего это она выглядит такой отключенной? Он не знал, как начать. Возможно, она тоже на что-нибудь рассердилась? Если б только она сама повернулась к нему, подошла к нему! Взять ее вот сейчас, такой, было бы очень грубо. Нет, сначала должно что-то загореться в ее глазах. Он страстно хотел возобладать над этим ее непонятным настроением.
— А когда ты ему одолжил фунт? — спросила она после паузы.
Габриэл с трудом удержался от того, чтобы не взорваться грубыми выражениями насчет идиота Малинза и его идиотского фунта. Он жаждал воззвать к ней из недр своей души, неистово стиснуть в объятиях ее тело, возобладать над нею. Но он сказал только:
— Да в прошлое Рождество, когда он вздумал открыть магазинчик рождественских открыток на Генри-стрит.
Он был настолько уже в лихорадке желания и гнева, что не услышал, как она приблизилась. С минуту она стояла перед ним, глядя со странным выражением. Потом, вдруг вытянувшись на цыпочках и легким движеньем положив руки ему на плечи, поцеловала его.
— Ты очень великодушный человек, — сказала она.
Габриэл, охваченный наслаждением от неожиданного поцелуя, неожиданной фразы, поднял руки к ее волосам и начал их гладить, едва-едва прикасаясь пальцами. Они были вымытые, тонкие и блестящие. Его сердце было снова до краев полно счастьем. Она сама подошла к нему, в точности когда он жаждал этого. Может быть, у нее были те же мысли, что у него. Может быть, до нее дошел тот порыв желания, что был в нем, и у нее родилось встречное настроение. Теперь, когда она так легко подалась к нему, он удивлялся собственной скованности.
Он стоял, продолжая гладить ее по голове. Потом, гибко скользнув одной рукою вдоль ее тела и привлекая ее теснее к себе, спросил мягко:
— Грета, милая, о чем ты сейчас думаешь?
Она не ответила и не подалась теснее к нему. Он опять спросил, так же мягко:
— Пожалуйста, скажи мне, о чем. Мне кажется, я сам знаю. Правда, я знаю?
Сначала она не отвечала. Потом вдруг у нее брызнули слезы, и она выговорила с трудом:
— Я думаю про эту песню «Девица из Огрима».
Вырвавшись из его объятий, она бросилась на постель и спрятала свое лицо, схватившись за спинку кровати вытянутыми руками. Габриэл застыл на миг, пораженный, но тут же пошел за ней. Минуя трюмо, он бегло увидел в нем себя в полный рост, широкий пластрон рубахи, в обтяжку на плотном туловище, лицо, выражение которого всегда его удивляло при встречах с зеркалом, мерцающие очки в золотой оправе. Он остановился поодаль, не приближаясь вплотную, и спросил:
— Но что же такого в этой песне? Почему ты заплакала?
Она приподняла голову и, как ребенок, вытерла глаза кулачком. Голос его прозвучал участливее, чем он хотел:
— Ну почему, Грета?
— Я думаю про человека, который пел эту песню давным-давно.
— И кто же был этот человек давным-давно? — спросил Габриэл с улыбкой.
— Один человек, которого я знала в Голуэе, когда я там жила с бабушкой, — сказала она.
Улыбка сползла с лица Габриэла. Гнев и досада начали снова сгущаться в его мозгу, а в жилах тускло затлелся огнь окрашенного гневом желания.
— Это кто-то, с кем у тебя был роман? — спросил он с насмешкой.
— Это был один мальчик, которого я знала, — ответила она, — по имени Майкл Фьюри. Он часто пел эту песню, «Девица из Огрима». Он был очень тонкий.
Габриэл промолчал. Он не хотел, чтобы она подумала, будто его интересует этот тонкий мальчик.
— Я так и вижу его, — сказала она после небольшой паузы. — У него были огромные темные глазищи, и в них такое выражение — ну такое!
— А, так ты в него влюблена? — спросил Габриэл.
— Я с ним ходила гулять, когда жила в Голуэе, — отвечала она.
В мозгу Габриэла мелькнула мысль.
— Так, может быть, поэтому ты хотела поехать в Голуэй с этой Айворз? — произнес он холодно.
Она посмотрела на него и удивленно спросила:
— Зачем это?
Под ее взглядом Габриэл почувствовал себя неловко и, пожав плечами, сказал:
— Откуда я знаю? Может быть, повидаться с ним.
Она медленно отвела взгляд, следуя взором к окну вдоль луча света.
— Он умер, — вымолвила она наконец. — Умер, когда ему было всего семнадцать. Правда, это ужасно, умереть таким молодым?
— А чем он занимался? — спросил Габриэл еще с оттенком насмешки.
— Работал на газовом заводе, — сказала она.
Габриэл почувствовал унижение — и от неуместности своей насмешки, и от призыванья из царства мертвых этой фигуры, мальчика с газового завода. Когда он был весь полон воспоминаний об их интимной жизни, полон нежности, радости, желания, она мысленно сравнивала его с другим. Со стыдом он вдруг отчетливо представил себя. Смехотворная фигура, мальчик на побегушках у теток, нервический сентиментальный идеалист, ораторствующий перед профанами, романтизирующий свою похотливость, — то жалкое фатоватое существо, которое промелькнуло в зеркале. Инстинктивно он отвернулся сильней от света, чтобы она не заметила залившую его краску стыда.
Он хотел удержаться в тоне холодного расспроса, но, когда он заговорил, его голос звучал покорно и равнодушно.
— Мне думается, ты была влюблена в этого Майкла Фьюри, Грета, — сказал он.
— Я очень с ним дружила в то время, — ответила она.
Голос ее был приглушен и печален. Габриэл наконец ощутил, как напрасно было бы пытаться увлечь ее туда, куда он намеревался. Взяв ее руку и лаская ее, он так же печально проговорил:
— А почему он умер таким молодым, Грета? Вероятно, чахотка?
— Я думаю, он умер из-за меня, — был ответ.
Темный ужас охватил Габриэла при этих словах, словно в тот час, когда он готовился к своему торжеству, некое неосязаемое мстительное существо ополчалось против него, собирало против него силы в своем темном мире. Призвав весь свой разум, он отбросил видение. Он продолжал ласкать ее руку, но перестал спрашивать ее, он чувствовал, что теперь она расскажет сама. Рука ее была теплой и влажной; она не отзывалась его касаниям, но он продолжал ее ласкать, как в то весеннее утро он ласкал ее первое письмо к нему.
— Это было зимой, — сказала она, — в самом начале той зимы, когда я переезжала от бабушки в монастырь. А он в это время лежал больной у себя на квартире в Голуэе, ему нельзя было выходить, и уже написали его родным в Утерард. Говорили, у него упадок сил или что-то такое. Я точно никогда не знала.
Она сделала небольшую паузу и вздохнула.
— Бедный мальчик, — промолвила она. — Он очень меня любил, и он был такой деликатный. Мы с ним вместе гуляли, ну, ты знаешь, как это бывает в провинции. Если бы не его здоровье, он бы учился пению, бедняжка Майкл Фьюри, у него был такой чудесный голос.
— И что было потом? — спросил Габриэл.
— А потом, когда наступило время мне уезжать из Голуэя в монастырь, ему уже было гораздо хуже, и меня к нему не пустили повидаться. И я ему написала письмо, написала, что еду в Дублин и что вернусь летом и надеюсь, ему уже тогда будет лучше.
