Так, в тишине, я добрела до странного полигона. Земля передо мною была вся залита гладким бетоном. Бетон, отполированный добела то ли колесами, то ли катками, блестел на Солнце. Фиалки росли рядом с бетонной полосой. Кургузые самолеты и непонятные железные свечки стояли поодаль. Я приблизилась к железным свечкам. Броня отсвечивала на Солнце бледно-синим, мертвенным цветом. О, такую не пробить. Что в них, внутри?.. Похожи на чертовы пальцы… белемниты.
Я вспомнила, как меня выбрасывали из окна однажды ночью, в Армагеддоне, и содрогнулась всеми потрохами.
Железные свечи возвышались над цветущей равниной, избавившейся от снежной шубы. Весна звенела и клокотала. От железных свечей исходила угроза. Они говорили: вот, ты идешь, живая и невредимая, а мы тут. Мы тебя стережем. Шаг вправо — мы нацелимся. Шаг влево — мы дрогнем. Побег — мы…
Я остановилась перед самой большой железной палкой. Она блестела, воткнутая в каменную наледь. Величиной она была со сто или с тысячу людей, если бы они стояли на плечах друг друга. У ее подножия ютилась крошечная кирпичная хибарка. Каменный сарай. Из трубы сарая валил дым. Там кто-то живой топил печь.
Перед моими глазами моталась колючая проволока. Изредка по проволоке пробегала дрожь, и там и сям вспыхивали голубые искры. Голос мне сказал: нельзя, не трогай. Я не могла ее порвать своим телом. Хотя хотела. А почему бы нет. Что я могу? Я ничего не могу, кроме того, что могу. Это моя заповедь, и в ней есть гордость правды. Я знала всеми шариками быстротекущей крови, что могу умереть в одночасье, насаженная, как рыба на гарпун, на колючую проволоку под током. Это меня не остановило. Что можно сделать еще мне? Разбежаться и перепрыгнуть? Проползти под колючками?!
Я размахнулась всем телом и налегла на смертоносную ограду.
Мое счастье было. Тот, кто в каменном сарае топил печь, на время выключил рубильник. Я не забилась в падучей. Я поняла, что проволоку можно грызть зубами, терзать в кулаках, крутить, рвать, ломать. Я сломала ее. Я ее перегрызла. Как волк, перегрызающий проволоку капкана. Да я и была дочь Волка. У меня были хорошие крепкие зубы.
Израненная колючками, я побежала к каменному сараю. Перед дверью замерла.
Заколотила в шершавое дерево.
— Эй! Живой кто-нибудь!.. Я Ксения!.. Приютите меня!.. Я с другого края земли!.. Я ела одни коренья!.. Кто-нибудь!.. Живой!..
Я била и колотила, и дверь послушалась меня. Она отворилась сама.
Она не была заперта.
Темнота. Гарь. Спертый воздух. Топор вешай — будет висеть. Перед маленькой печкой-буржуйкой скрючился он. Кто? Человече на земле. Он подбрасывал дрова в печь, в оранжево горящий зев. Кривая труба выходила в окно. Человек кочережкой шуровал головни и золу в печке. Сверху, на жаровне, стоял старый чайник, пошумливал, из носика уже поднимался слабый душистый пар. Человек кипятил чай, и заварка была прямо в чайнике. Сильно пахло, кроме чая, заваренным в кипятке смородинным листом.
Человек хотел обернуться.
Я остановила его.
Не оборачивайся, — сказала я мгновенно. — Я знаю, кто ты. Не оборачивайся.
Он послушно не обернулся. Втянул голову в плечи.
— Давай я пошевелю дровишки, — сказала я, продолжая говорить по-русски, ибо иных наречий и двунадесяти языков не знала. — Дай сюда кочергу.
Он, не поворачивая головы, протянул мне кочережку. Я пошурудила поленца и ветки. Завспыхивали золотые и синие угольки; по головням пошли багряные и карминные искры, горсть углей откатилась в угол печи ягодами красной смородины, и порывистые вспышки замерцали над горящей плотью сухого дерева. Это был огонь. Настоящий огонь. Человек топил печь. Он радовался огню. Я бросила кочергу, она зазвенела.
— Расскажи мне…
Грань между шепотом и тишиной.
— Я все тебе сейчас расскажу, — сбивчиво, прерывисто зачастила я. — Я так долго шла. Я устала. Я выкапывала корни и грызла их. Меня сюда привезли в летающей коробке… в брюхе Левиафана. Я не хотела казнить казнящих. Но я свидетельствую, что я родила их. Мое чрево болит. Это было не слишком легко. Я умоталась. Скажи мне… что здесь такое вокруг?.. Зачем стоят тяжелые свечи из железа… Что это?.. Я теперь всегда здесь буду жить… или как?.. Не оборачивайся!
Кочерга поворачивала полешки. Наступила тишина. Сидящий у печи вытащил из-за пазухи курево, огонек зажегся красным глазом в полутьме каморы.
— Я так счастлив, что ты явилась мне, — сказал он тяжело и глухо, по-русски. — Я думал, что обречен здесь сидеть вот так целую вечность.
— Как ты сюда попал?.. Скажи…
Он выпустил белесый клок дыма, обхватил лысую голову руками.
— Когда я умер, я понял, что весь я не умер. Мне стало очень страшно. Вот она, вечность, подумал я. Я глядел на свое тело сверху вниз и хотел его оплакать, но не мог — слез уже не было. Я долгое время скитался так, без тела. Очень грустно это. Я мечтал быть телесным. Я молился: хоть где… где угодно!.. в любом месте земного мира… в иной стране… на каком угодно клочке суши… даже на воде, в плавучей джонке, в лодке, на канале, в море… но только в теле, внутри тела… Бестелесным быть и знать все, и видеть, и сознавать — тяжкая мука… Ты даже представить себе не можешь, какая… Я просил Бога: вочеловечь меня! Буду кем угодно: бродягой, больным, уркой, преступником, попрошайкой, только дай мне тело опять, и ведь они тоже люди… И я познаю меру их страданий, и буду, может, относиться к ним иначе, чем прежде, когда был царем… И просьба моя была услышана. Я закричал от боли, открыл глаза и увидел себя здесь… вот здесь. Перед этой печкой. В этой халупе. На этом заброшенном космодроме. Отсюда уже давно не улетают ракеты. Пищу мне приносит один смешной человек. В корзине. Когда еда заканчивается и я уже голодаю и не знаю, что делать и куда идти отсюда, вдруг является он… такой маленький, крошечный, карлик, глазки-щелочки, головка как репчатый лук… по-нашему не говорит… и несет корзину. Я подниму салфетку — а там… и курица, и вино, и лимоны, и капустные вилки, и караваи свежего хлеба, и… откуда это все, и такое свежее… Сперва я думал — снится мне… За руку себя хватал, щипал. Пищу нюхал. Кусал. Настоящая! А пытался человечка о чем-то расспросить — молчит! Луковой головкой вертит… Ручками: не понимаю, мол… И говорить не хочу… Или запретили ему… Я кланяюсь ему в пояс. Однажды захотел ему исповедаться, как нашему батюшке… Он ведь один живой ко мне приходит… А тут вот ты… ну, ты тоже видение… Я ведь все равно мертвый. Я ведь живу жизнь после смерти. А ты живая?.. Ты живая, скажи?!.. Ксения!
И он как крикнет еще раз:
— Ксения!
И хотел обернуться, да я его опередила, бросилась к нему, ладонями обхватила его голову, прижала свои пальцы к его глазам:
— Не смотри на меня… Не смотри! А то вдруг все пропадет…
И припала губами к его лысине, к затылку, и ощупывала пальцами дорогое лицо, русую бороду, седые пряди на висках, табаком пропахшие усы:
— Отец… Отец Волк!
Он положил свои руки на мои руки, закрывшие ему лицо, и я чувствовала, как под ладонями моими по его щекам текут слезы.
— Здравствуй, Ксения, — тихо выплакал он. — Имя твое я узнал давно. Мне Он сказал.
— Кто? — спросила я. — Луковый человечек?
— Нет. Там, в горах и степях около Байкала… такой босой, в балахоне, с лучистыми глазами. Такой сияющий. И печальный.
— Исса! — закричала я. — Исса тебе сказал! Когда ты видел Его?!..
— Когда умирал, — просто сказал мне мой отец, царь Волк. — Я лежал и умирал на берегу Байкала, а ко мне подъехал на коне такой сильный и красивый человек, украшение у него на голове напоминало черный полумесяц, расшитый золотыми нитями. Лицо у него было свирепое. Он был сильно раскос. Глаза его стояли почти вертикально. Он был один, и был одет очень бедно. Он долго смотрел на меня с коня, как я умираю. Я попросил пить. Тогда он спешился и дал мне отхлебнуть из фляги. Фляга была унизана крупными агатами, и сверху вниз на ее боку по-старомонгольски было написано: «ТЕМУЧИН». «Спасибо тебе, Чингисхан, — прохрипел я, — царь Волк и по смерти тебе этого не забудет.» Он улыбнулся. «Это я тебя не забуду, — сказал он мне. — Когда ты умрешь и опять воплотишься, следуя божественным указаним бардо, я пришлю к тебе твою дочь. Я с ней вместе скакал на конях. Я привел ее сюда, на этот берег, чтобы она увидела, как Исса идет по зимним водам. Исса ушел от нас. Срок Его учебы у Будды закончился. Он вернулся в отечество, чтобы Его распяли в тысячный раз.» Сказав это, он поглядел на синюю воду Байкала, прижал палец ко рту и сказал: «Умирающий, я солгал тебе. Вот Он идет сюда. Приподнимись и посмотри вдаль. Он идет к тебе так же, как шел к ней когда-то, к дочери твоей: по водной глади, и ступни Его легки, и ледяные торосы ранят их, и волосы Его развевает ветер». Я с усилием поднялся на локтях, посмотрел… Он шел ко мне по воде Байкала, Он ступал легко и осторожно, свободно, как сама свобода. И мне стало радостно дышать. Я понял, что смерть моя будет легка.
