— Отец! Это тебе воины. Обучи их волчьему делу и волчьему кличу. Если они не врут, что помогут тебе, то помогут. Деваться им некуда. Деваться нам некуда — надо завершать клепку и лететь.
Горбун сощурился. Он мерил Ксению снизу вверх узкими глазами. Он не мог понять, как она взяла верх над теми, кто считал себя взявшими верх над любыми людьми.
— Вперед, — голос Ксении разрезал Горбуна надвое. — Вот клещи, вот молоток. Вот жесть, паяльная лампа, куски металла. Умеешь держать в руках орудие? Не оружие? Или разучился?
И стали они усердно починять и созидать, латать и клепать старую небесную телегу; и уставали они от заколачиваний и множества ударов железа о железо, от споров, что и куда прикрепить, чтобы полет не нарушился; и вставало и заходило над ними Солнце Иной страны, а они на Заброшенном космодроме всласть говорили по-русски, трудясь над ракетой, и, когда делу наступал уже конец, и поднимала ракета нос в небо, как белая блестящая всем опереньем длинноклювая птица, Горбун утер пот со лба и сказал Ксении, и горб его топырился, как у верблюда, под защитной рубахой:
— Ты, Владычица… Скажи Надменному свой путь. До родины мы всегда успеем долететь. Мы жители Космоса, и мы хотим показать тебе Космос. Мы хотим показать тебе то Небо, которое ты видала лишь в снах своих.
— Откуда вам знать про мои сны? — отрезала Ксения. — Они мои, и ничьи больше.
— Неправда. Я видел сам твой сон, когда ты летела в небе совой. Разве это не был сон? Ты думала, что это явь. И ты втянула меня в свой водоворот. А теперь я хочу втянуть тебя в свой.
— Ну что ж, втяни, — улыбнулась Ксения широко, — хорошо, что ты говоришь открыто. Я тоже хочу увидеть небо. Когда еще мне доведется его увидеть! И отец мой…
— …и отец твой увидит свою далекую родину, — Горбун указал в зенит пальцем. — И вы оба поймете, что любить простор издали и жить в просторе — это разные вещи.
— Надменный, — спросила Ксения, начищая масленой тряпицей гладкую металлическую поверхность заклепки, — ты же отличный пилот?.. Ты не врежешься в острый небесный камень?.. В ядро кометы?..
— Не врежусь, — шутейно и мрачно проронил Надменный. — Только если захочу свести счеты с жизнью.
И Ксения поняла, что он не шутит.
ПРОЩАЛЬНАЯ МОЛИТВА КСЕНИИ ОТЦУ ЕЯ
У царя Волка было много женщин. А моя мать? Любил ли он ее? Или просто, идя мимо, заловил, как прелестную добычу?
Где ты, Елизавета. Где ты, мама, сейчас.
Отец сидит около моего ложа, когда я засыпаю. Он стережет мой сон. Он так обрадовался, когда я нашла его здесь, в Иной стране, на кладбище старых ракет. Он сам соорудил мне постель из толстого хвороста, высохшей тундровой травы, шкур оленей, кожемятины; посмеялся: «Только чуть своей шкуры тебе не постлал». Он садится около мягкого, пахнущего зверями и травами ложа и начинает мне рассказывать, петь песни. У меня этого не было в детстве. Он же был бродячий царь Волк, и он покинул мою мать, едва переспав с ней. У меня никогда не было отца. Я всегда очень хотела отца. Я росла с матерью, и она была мне подругой и нянькой, наставницей и мучительшей, а про то, что у живых всегда есть еще и отец, я и мечтать не смела. Мать сказала: «Умер! Ушел к другой». — «Так ушел… или все же умер?..» — оробело вопросила я. «А разве это не одно и то же!» — гневно воскликнула мать, прострелив меня огнем глаз насквозь. И, когда с нее схлынула боль воспоминания о той единственной ночи, она смогла рассказать мне о нем — о его русой бороде, золотых волосах, узких волчьих глазах, поджарых, вечно голодных ребрах, мягкой и хищной повадке, гордой и бешено-бесстрашной стати, даже о золотой короне, которую он носил на темени, в гущине нестриженых волос. В ее скупых и жестких рассказах он представал истинным мужиком и настоящим Царем. Я гордилась, что я дочь царя. Я знала, что я увижусь с ним.
Но я не представляла, я помыслить не могла, что я увижусь с ним после его смерти.
А я сама? Сколько жизней я уже прожила? Сто?.. Тысячу?..
Отец сидит около моей постели, напевает:
— Спи, дитя мое родное… Звезды светят надо мною… над тобою… надо мною… дай тепло тебя укрою…
Мне странно. Мне диковинно слышать это — никто не пел мне на ночь никогда, не читал сказок. Не целовал меня в щеку, в лоб. Не крестил, не шептал: «Господь с тобой, спи, отдыхай». Все это делает сейчас со мной мой отец, и я ловлю каждую минуту с ним, благословляю каждый миг, ведь завтра его со мной не будет, а я и не узнаю, каково это — обвивать руками шею отца и прижиматься губами к его колючей щетине, целуя его на ночь. Господи, как прекрасно быть ребенком. Как блаженно быть ребенком, и любимым ребенком; лелеемым, балованным, обласканным, целованным. Это мне в награду за все муки?!.. Для того, чтобы, когда они придут снова, ощутить, каково было дочернее счастье…
Кровь. Родная кровь. Опять кровь. Кровь везде и всюду.
Родная кровь до седьмого колена.
Если ты согрешишь и никто не узнает о твоем страшном грехе, Бог будет карать всех твоих потомков до седьмого колена. Они будут умирать страшной, лютой смертью. И ты, наблюдая это, не сможешь докумекать, отчего.
А если ты содеешь праведное дело, в радость Господу, то все потомки твои будут счастливы в тысяче тысяч родов, идущих от тебя. В тысяче тысяч.
— Отец… Ты устал петь… Ляг, усни… Завтра мы заканчиваем реставрацию ракеты…
— Какой ракеты, дочка?.. Что ты бредишь… Ты уже засыпаешь… Это ты во сне… Это не ракета; это снежная телега, большие снежные розвальни. Их залили на морозе водой, и они получились ледяные. Стеклянные. Я накрыл их цветной кошевкой. А лошадей впряжем настоящих. Ты сядешь в сани. Я ударю кнутом по лошадям. Они рванут. Эх!.. хороша езда стремительная, ветерок в ушах, снег искрится алмазами, хрустит, разлетается вихрями по обе стороны розвальней!.. Зачем тянешь руку?!.. Зачем… толпу крестишь?!.. Толпу не вразумишь… Толпе — свою душу не вдунешь… свое сердце не вставишь… А небо-то как мерцает за окном… Как покрывало царицы, как мафорий в церкви… Мы с тобой, дочка, давно в церкви не были… Мы заплывем туда, как две большие зимние рыбы, и будем взмывать под купол, к ногам святых, к щекам Богородицы… Спи… мы полетим, конечно, мы полетим… Мы наденем костюмы для полета, привяжемся ремнями и веревками к креслам… Перекрестимся, чтобы нас в пути беда не настигла…
— Отец… я уже ничего не слышу… не вижу… я сплю… как может нас настигнуть беда?.. Я же у тебя сильная… Я с любой бедой справлюсь… Я двужильная… костоломная…
— Тише… тише… глазоньки закрой… пусть тебе приснится, как мы летим в вышине… в далеком и широком, бездонном небе… видим новые миры, сверкающие шары… А я посижу около тебя… посторожу святой сон твой… дочка… доченька…
Я спала и засыпала, и снова просыпалась, боясь, что отец отойдет, отлучится от моей постели, покинет меня, уйдет в одночасье, — но он был тут, он был все время тут, и я сонно, неслушными губами, улыбалась ему, посылала ему незрячей рукою воздушный поцелуй, откидывалась на самодельные подушки из чесучи, набитой гагачьим пухом, и ветер сна овевал мои волосы, и жар сна опалял мои щеки; и слово гасло на сиротьих губах моих: «Отец!..» — потому что оно было из меда и глины, из пуха и меха, из золота и крови, и столько крови еще ждало меня в жизни, сколько оставалось во мне для того, чтобы выплеснуть ее, родную, в одном лишь дочернем крике, и, засыпая, я видела сон, будто я — птица, а отец Волк везет меня на спине, я, птица, стою у него на спине, лапками вцепляясь в волчью шерсть, и глаз мой круглый косит, и знаю, что сейчас расправлю крылья и улечу, а вот счастливо же мне сидеть верхом на счастливом Волке; я была птица, и меня звали Ксения, и я откликалась на зов, на имя свое; и Волк шел по берегу реки, по сырому песку, по отмели, на которую накатывала одна за одной волна, через слой песка просвечивали перловицы, в мокром песке продавливались волчьи следы; отец катал меня на спине, отец заходил по пояс в воду и в заводях собирал мне лилии-нимфеи и желтые, остро пахнущие кувшинки, отец оборачивал голову ко мне и смеялся мне, показывая мне язык, и мое оперенье драгоценно блестело, и я была неведомая птица, я умела летать высоко, и, посидев на спине Волка, я взмывала над рекой, над лесом, над широким миром, летела над Армагеддоном, над горами, где шла Зимняя Война, над каменным плато, где люди в масках распинали людей-невидимок; был мой полет, была широта размаха моих крыл, и далеко подо мной была любимая земля, и жалко было мне ее, и понимала я, что судьба моя — полет, что выстрел в мою птичью грудь — на лету, и я шептала отцу: «Спой мне на сон грядущий последнюю песню… последнюю!..» — и он пел, и сквозь дымку сна до меня доносились музыка и слова, которых я не слыхала нигде, никогда: «Длинные ресницы, Солнце в колеснице… дай отцу напиться в кружке молока… птица моя, птица, не больше кулака…»
И дальше я ничего не помнила, я проваливалась в дымку сна, откуда не было возврата, и цепляла руку отца, лежащую на одеяле, и прощальной моей молитвой было:
