Жан-Дюпон вдруг выпрямлялся, взгляд его становился мрачным и подозрительным, нижняя губа отвисала, если он не держал во рту трубку; при этом Жан-Дюпон втягивал живот так, что он становился на удивление плоским, потом артист-любитель переламывался пополам, как бы согнувшись иод бременем лет, глухо и торжественно кашлял три раза и, повернувшись вполоборота, посылал далеко в сторону смачный плевок, тогда как его рука, державшая невидимую трость, делала зигзагообразные движения. И наконец начальник конторы обращался к своим подчиненным:
— Дети мои, я должен сделать вам важное сообщение. За последнее время, после того, как вы стали независимыми, у вас появились отвратительные привычки. Независимые, независимые, да разве я против? В конечном счете каждый волен быть кем хочет. Однако независимость тут ни при чем, и я должен высказать вам все, а вы уж прислушайтесь к совету старого служаки. Ни один государственный служащий не имеет права покидать свой пост в служебное время, иначе это надо рассматривать попросту как дезертирство. Ясно? Хотите знать, как такой поступок называется на юридическом языке? Самовольная отлучка. Так-то, господа. Ясно? Все вы, здесь присутствующие, повинны хоть один раз в самовольной отлучке. Все без исключения, даже люди самого высокого звания, даже господин Мимфума, который является чиновником высшей категории. Каждое утро вы покидаете свой пост в конторе и спускаетесь в подвал, где едите пончики из маниоки или пьете пальмовое вино, которое вам тайно поставляют граждане независимой страны, а проще говоря, какие-нибудь старухи из ближайшего квартала. Так вот, я, Жан-Дюпон, заявляю вам: так продолжаться не может. Это недопустимое нарушение дисциплины, которого я больше не потерплю. Ясно?..
Затем, гневно попыхивая трубкой, он окидывал взглядом подчиненных, словно пригвождая каждого к месту, одних поощрял, других порицал.
— Очень хорошо, — обращался он к одному из подчиненных, — прекрасно, мой мальчик. Продолжайте в том же духе. А вам, господин Дибонго, я должен заявить, что мне не с чем вас поздравить, — говорил он другому.
Вместо аплодисментов зрители выкрикивали время от времени: «Жан-Дюпон!» Даже женщины, которые имели весьма смутное представление о нравах, царивших в чиновничьей среде, с восхищением шептали друг другу:
— Да, да, они такие, что правда, то правда. Эти чиновники всегда на кого-нибудь кричат. Они такие.
— В начале шестидесятого года, — продолжал рассказывать старейшина-весельчак, — сразу же после провозглашения независимости, подчиненные Жан-Дюпона заметили, как он осунулся и постарел — видимо, испугался, что потеряет свое место: но в июне он вдруг снова приободрился: после недолгого колебания Баба Тура решил оставить его в конторе и вновь передал бразды правления в его руки. Да, забавная все-таки штука жизнь!
Праздник длился до глубокой ночи, даже после того, как большинство женщин разошлись по домам. Около четырех часов утра в Зомботауне воцарилась глубокая тишина, и вдруг Анна-Мария услышала, как к Перпетуе кто-то постучал, она слышала это совершенно явственно, хотя стучали в окно, выходившее на большой двор, от которого ее отделяли три перегородки. Ей показалось, что молодая женщина встала, подошла к окну, открыла его и долго шепталась с каким-то мужчиной — вероятно, это был Эдуард. Затем она услышала, как Перпетуя ходит по комнате, видимо одевается, и, взяв ребенка и бамбуковую колыбель, открывает дверь своей комнаты, пересекает гостиную, не то чтобы украдкой, но стараясь двигаться бесшумно, и наконец выходит на задний двор. Больше Анна-Мария уже ничего не слышала. Она радовалась тому, что ей снова, в который раз, удалось спасти это семейство от бедствий и верну ть ему вновь мир и покой. Эдуард сразу же попал в ловушку, которую расставила ему Анна-Мария, хотя она пользовалась испытанными средствами и не слишком утруждала свою фантазию. Ведь для мужчин, с презрением думала она, любовь сводится к желанию, поэтому Эдуард, почуяв угрозу отлучения, тотчас воспылал любовью к женщине, которой он долгое время был лишен и которая к тому же оказалась поблизости. Теперь уж Перпетуя сама должна найти способ держать мужа на привязи.
Когда на другой день Анна-Мария попробовала вызвать Перпетую на откровенность, та встретила ее молчанием — точно перед нею наглухо захлопнулась дверь.
Делиться с Анной-Марией своими сокровенными чувствами, да и то лишь отчасти, Перпетуя начала только тогда, когда поняла, что гнусная ловушка захлопнулась: ее отдали мужчине не как женщину, а как невинную, беззащитную жертву — как бросают трепещущую жертву прожорливому хищнику.
* * *
В июле 1964 года Эдуард снова провалился на экзамене — в седьмой или восьмой раз: он не прошел по конкурс на должность секретаря полиции. Перпетуя, которая сразу поняла, какие ошибки допустил ее муж в грамматических упражнениях к заданию по математике, ни словом не обмолвилась об этом и. конечно же, ничуть не удивилась его провалу. Нападение Эдуарда на Каракалью давно забылось, и новая его неудача горячо обсуждалась в кругу друзей Жан-Дюпона; толков вокруг этого события было много, но никому и в голову не приходило осуждать Эдуарда, напротив, все считали его жертвой рокового невезенья. Сам Эдуард высказал предположение, что отныне на конкурсах, так же как и на выборах, все решается заранее. Эти смелые слова произвели впечатление на многих, в том числе и на Каракалью, обычно проявлявшего крайнюю сдержанность в отношении Эдуарда — ведь Эдуард до сих нор считался человеком, не интересовавшимся политикой и, может быть, даже благосклонно относившимся к Баба Туре, вот почему всю остальную часть вечера в доме Жан-Дюпона бурно обсуждалась эта тема. Время от времени Анна-Мария или ее муж выходили на улицу, слабо освещенную далеким фонарем, и осторожно исследовали окрестности, дабы убедиться, не спрятался ли где-нибудь шпион; страх и подозрительность поселились в Зомботауне после многочисленных арестов — видимо, кто-то донес на этих людей.
Несмотря на то что дела у правительства, как никогда, шли хорошо и на всех выборах оно получало едва ли не стопроцентное большинство голосов (а по мнению некоторых, количество проголосовавших за правительство даже превышало сто процентов), его агенты во всевозможных обличьях — полицейские в форме и в гражданском, доносчики, тайные шпионы, осведомители, активисты единой партии Африканский союз — наводнили предместья, и в особенности, как поговаривали, Зомботаун, хотя даже во времена колонизации поселок этот никогда не был оплотом «африканских братьев»[18] и рубенистов — этих «врагов государства», оставленных в наследство Баба Туре правителями колонии.
Хотя клан друзей Жан-Дюпона был настроен против существующего режима, до сих пор они были ограждены от полицейских преследований, так как ни одному предателю не удалось проникнуть к ним. Событие, положившее конец этой блаженной, счастливой поре, посеяло панику в кругу друзей старейшины. Каракалья, второе после Жан-Дюпона лицо в Зомботауне, можно сказать, первейший интеллектуал, которого даже прозвали Академиком, получил в один прекрасный день повестку: его вызывали в полицию «по делу, его касающемуся». Он явился туда вскоре после конца работы, в указанное на голубом листочке время — в девятнадцать часов сорок пять минут. Каракалью допрашивали всю ночь, причем задавали ему самые невероятные вопросы, очевидно, главная задача его собеседников заключалась в том, чтобы дать ему понять, что они в курсе всего, что говорится, делается и даже предполагается делать в будущем в группе Жан-Дюпона. Отпустили Каракалью на другой день рано утром, чтобы он не опоздал на службу.
— Мы советуем вам прекратить поносить Его превосходительство, горячо любимого шейха Баба Туру, — сказали ему на прощанье. — Иначе все ваши вечера мы будем рассматривать как политическую демонстрацию, а в таком случае вам каждый день придется брать разрешение собираться в доме Жан-Дюпона у комиссара округа, к которому вы приписаны, и, кроме того, на ваших сборищах должен будет присутствовать представитель нашей великой освободительной партии Африканский союз.
Когда Каракалья рассказал о том, что с ним произошло, члены клана, кипя от возмущения, стали поносить Баба Туру и его прислужников, излюбленным методом которых было запугивание своих политических противников. Один Эдуард молчал. Он был баловнем клана, и, несмотря на его необщительность, к нему относились снисходительно — так карлика стараются усадить на высокий табурет, дабы он мог есть со всеми за столом, так спешат подать костыли калеке, чтобы он мог ходить. Но в тот вечер все почувствовали, что Эдуард готов разорвать узы, связывавшие его с кланом.
Придя к выводу, что правительство подтасовывает результаты конкурса, Эдуард, вне всякого сомнения, извлек из этого определенный урок, но урок на свой лад: другой бы решил, что необходимо бороться, дабы заставить правительство уважать справедливость, а он уразумел, что настало время свить себе гнездо в вязких тенетах несправедливости, и решил служить ей отныне верой и правдой.
