В наши дни нередко говорят о сложности, многозначности изобразительного или другого искусства. Это прекрасно!
Но, однако, это все же не означает путаницы, двурушничества, эклектизма, подражательства.
Вглядитесь еще раз в дату написания «Раздолья» — 1944 год. Он воспел этих русских девушек, словно летящих над голубыми просторами своей земли.
Сейчас мы видим, как они улыбчивы, милы, добродушны.
Мудрые «советологи» и «кремлеведы» будут еще десятки лет размышлять о «русской загадке».
Им не понять, этим прагматикам, что подвиг рождается в мире тишины, счастья, любви.
Именно тогда, как простой ответ врагу, возникает состояние, в котором честь твоей страны и твоя личная судьба становятся едины.
Сегодняшний мир сложен.
Тысячи западных профессионалов от пропаганды ломают голову, как замутить воду, как изобразить белое черным, как сместить понятия добра и зла, свободы и рабства духа.
Не потому ли некоторые «историки» так боятся говорить правду о событиях Великой Отечественной, не хотят вспоминать дружеские рукопожатия у Эльбы.
В. В. Маяковский в РОСТА
Остановитесь у картин Дейнеки — «Оборона Севастополя», «Сгоревшая деревня», «Окраина Москвы», и вы почувствуете всю суровую быль тех дней.
Правду говорят, что гора кажется тем выше, чем больше от нее удаляешься.
Так и с Дейнекой… Чем больше проходит времени, тем все монументальнее и мощнее обрисовывается огромный Художник, поразительно прямой и мудрый.
— Говорить об искусстве так же трудно, — негромко произносит мастер, — как рассказывать о разнице в запахах яблок — антоновки и бумажного ранета.
И продолжает:
— Молодость должна знать, что хочет. Но это еще не значит мочь. Я сейчас, в свои зрелые годы, больше всего боюсь быть моралистом и жить за счет накопленного авторитета.
Беда многих художников старшего поколения в том, что они на дорогах искусства предпочитают знаки запрещающие, а не указующие.
А кому же, как не молодежи, пробовать, искать выразительные смелые слова и образы, самой прочувствованные и пережитые…
Поражает простота, отобранность пластики Дейнеки. Где бы он ни был, что бы ни писал, его полотна почти символы, знаки, обретающие реальность.
Много написано строек, цехов, самолетов нашими художниками, но, пожалуй, никто из них не создал столь обобщенно острые образы нового, как Дейнека.
Одним из качеств мастера была огромная культура, знание музыки, литературы и, конечно, прежде всего изобразительного искусства. Александр Александрович превосходно писал.
Вот его слова о гениальном художнике:
«У Микеланджело ничего лишнего, один человек, остов дерева да глыба пустой земли. Но перед вами встает целый мир».
Это никак не означало, что энциклопедические знания истории культуры и искусства мешали Александру Александровичу Дейнеке быть новатором.
Ему помогали в поисках нови мощный общественный темперамент, воля и совесть творца.
Но сложная простота композиций Дейнеки требовала, кроме огромного чувства, фундаментальных знаний, великого дарования, еще и колоссального труда. Вот этого и не понимают иные подражатели искусству Дейнеки, по существу, опошляющие стиль мастера своими грубыми, псевдомонументальными «модерными» подделками. Мастер говорил о таких псевдоноваторах:
— Слишком быстро многие художники впадают в привычный схематизм признанной левизны композиции, трафарет поз. Уродство человеческого облика не вяжется с нашими представлениями о красоте человека.
Дейнека любил молодежь и очень терпеливо относился к ищущим новь.
— Терпимость необходима, — считал он, — и к возможным ошибкам художника в поисках прекрасного.
Жизнь меня научила понимать, что настоящее искусство, его стиль создаются человеческими страданиями и радостью и что напрокат стиль занять нельзя.
Сумма впечатлений, приходящаяся на мою долю, иногда меня потрясает. Я смотрел, как многое меняется, желал найти пластический язык новому, красивому, большому.
Дейнека остановился.
Большая рука описала крутую параболу:
— Девушка напрягла мышцы, и, обострив контуры молодого тела, рывком летит с вышки, распластав руки, в воду — фигуры меняются, прыжки то острые, то плавные, то широкие, но всегда прекрасные.
А возле бухты медленно разворачиваются на воде гидросамолеты и, выровнявшись, упрямо, бешено развивая скорость, отрываются от воды, с ревом несутся над вашей головой, и летчик вам улыбается.
Дейнека замолчал и задумался.
— А потом на фронте на снегу я видел сбитого летчика, и он был, как убитая птица…
Как-то вечером мы бродили с Дейнекой по просторной набережной Москвы-реки. По густой темной воде, как светлые стрелы, плыли, нет — летели красные лодки-скифы, острые, стремительные.
— Иногда, — промолвил Александр Александрович, — я будто слышу голоса отца, матери, друзей, близких. Песни далекой юности, спокойную речь учителя и плач старухи, безнадежный, страшный, над умершим сыном. Потом я слышу запахи цветов, самые разные, самые тонкие, ведь каждый цветок пахнет по-своему, свой запах имеют разные сорта яблок, смородины, деревьев.
Мгновенно я вспомнил, как Дейнека любил сам растить цветы. Раз он привез шесть кустов жасмина и посадил на участке дачи в Переделкине. В последний год жизни взял да и вырастил целую грядку астр.
Стемнело. Крымский мост прочертил закатное небо.
— И может, оттого, что я так много встречал несчастья, горя, — тихо сказал Дейнека, — я уразумел, что это все скрашивают песня, задор, искусство и что есть в мире красота. Искусство — это немножко идеал. Я считаю: искренность — основа искусства.
… Над Москвой-рекой летали чайки. Их крики, пронзительные, тревожные, волновали душу. Высоко на холме горело золото куполов кремлевских древних храмов.
Дейнека был неразговорчив.
Его большая жизнь была до края наполнена творчеством, работой, работой и бесконечными совещаниями, советами и прочими хлопотными обязанностями.
Но иногда выпадали дни, когда Дейнека отдыхал.
Эго были дни поездок, путешествий. К сожалению, они были не часты. Мне посчастливилось не раз сопровождать его в этих странствиях, и они оставили у меня неизгладимое впечатление.
Ведь обычно Дейнека был внешне суров, порою неприветлив, даже колюч. Его собранная, всегда немного напряженная, спортивная осанка, острый, все видящий взгляд, ироническая манера разговаривать делали его не всегда приятным собеседником.
Может быть, виною этому сложная судьба художника, прошедшего долгий путь новатора, впередсмотрящего.
… Валдай. Полдень. Выехав на машине затемно из Москвы в Ленинград, мы решили сделать привал на поляне березовой рощи.
Тишина. Огромный зеленый мир окружал нас. Много есть красивых мест в России, но кто хоть раз побывал на Валдае, никогда не забудет нежную прелесть этого края. Ласковый шелест берез, голос ручьев, пение птиц, шепот ветра.
— Красота, — сказал Дейнека. — Ведь в городе, в этой суете, мы не видим божьего света. Все куда-то мчимся, спешим, а к концу выясняется, как я на днях прочел у одного большого писателя, что спешили не туда. Но оставим эту неразбериху на совести тех, кто «спешил не туда».
— Поэты-лирики прошлого века жили куца как неспешно. Писали стихи неторопливым ямбом. Воспевали природу, любовь. В начале двадцатого века многое сместилось — сбило у многих поэтов этот лирический дар.
Дейнека вздохнул и вдруг встал.
— Да, все не просто, очень не просто…
В высоком летнем небе неспешно плыли облака. Белоснежные, громадные.
Солнце зажгло цветы на полянах, будто сама радуга спустилась на землю.
Мир природы, вечной, прекрасной, окружал нас.
И вот в этот миг случилось то, чего я меньше всего ожидал, хотя знал Александра Александровича треть века.
Дейнека начал читать Пушкина, Тютчева, Блока. На память. Читал вдохновенно.
Потом вдруг как будто увидел меня и, наверно, заметив мою ошалевшую от радостного удивления физиономию, подошел ко мне и, сильной рукой подняв с земли, встряхнул, хлопнул по спине.
— Ты знаешь, меня приучил к чтению стихов Маяковский!
У него была феноменальная память.
Он знал наизусть «Евгения Онегина», «Полтаву», «Медного всадника», почти всего Лермонтова, Некрасова, Блока…
Когда не писал и не был чем-нибудь занят, то, гуляя или просто отдыхая, бормотал стихи.
Он сочинял все время.
Глядя на него со стороны, человек, его не знающий, мог подумать, что этот огромный, коротко стриженный дядя не совсем нормален.
— Кстати. — Тут Дейнека усмехнулся. — Ты убежден, что все большие поэты, художники, композиторы всегда уж больно уравновешенны и нормальны… Но это записывать не надо. — И он снова рассмеялся.
