– А биополе есть?
– Я не имею права сказать – нет, всегда может быть такое, что ускользало от внимания исследователей. Однако никаких оснований сегодня считать, что такое поле есть – нет, никаких экспериментов, свидетельствующих о его существовании – нет, никаких научных сведений о его существовании – нет. Все разговоры о будто бы существующем биополе основаны на околонаучной болтовне.
– А что вы скажете о телекинезе? Как вы относитесь к такому явлению?
– Абсолютно отрицательно, совершенно убежден: такого явления нет.
– Но я видел много раз…
– Как объяснить то, что вы видели – не знаю, я не фокусник. Это, безусловно, какой-то фокус, иногда бывает, что фокус – нежульнический: сухие наэлектризованные руки могут передвигать маленькие предметы, не касаясь их. Если здесь что и есть, то объясняется простыми физическими причинами, никаким биополем телекинез объяснять нельзя. В некоторых случаях это может быть ультразвук, как говорит академик Кобзарев, хотя сомневаюсь: тут силы ультразвука мало.
– Но ведь Нинель Кулагина движет предметы разные – маленькие, немагнитные, деревянные, даже сахар. Это же все удивительно.
– Ничего удивительного, когда иллюзионист Акопян двигает предметы, меня это не удивляет. Восхищает, но не удивляет.
– Пока никаких оснований факта биополя нет. Может быть, и появятся новые факты, что заставят нас от такой точки зрения отказаться…
Академик Виталий Гинзбург, как мы знаем, нашел время, чтобы прийти в Физический институт АН СССР, когда выступал с «нестандартным» сообщением Юрий Борисович Кобзарев. Поэтому я взял и у него интервью.
– Не нужно бежать впереди прогресса, как говорится. Определенные неясные явления нужно исследовать, на этот счет много сказано в печати, я уверен, что вы знаете в этом вопросе больше меня: вы, я вижу, этим интересуетесь, я только читал книжку профессора Васильева «Внушение на расстояние», она совсем неубедительна…
Слушал у нас в ФИАНе доклад академика Кобзарева, вот вся моя информация. Я не считаю, что нужно с порога это отвергать. Я хорошо знаю, в прошлом веке отмели гипноз. Какая-то осторожность нужна. Мне пока нечего сказать, если что будет научно обоснованное, тогда скажу. И вам советую не торопиться.
Вы поняли мою позицию: я не являюсь априорным хулителем. Я не физик-экспериментатор, я не вижу, что мне сейчас здесь делать.
– Значит, вы, как теоретик, пока ничего не видите…
– Нет, конечно. Будут факты – будем думать, а пока все это на уровне разговоров, – заключил будущий лауреат Нобелевской премии.
* * *
Работа в лаборатории не начиналась. Не было помещения. Зато дома у Джуны я мог увидеть и услышать много интересного. В конце года появился портрет, написанный ленинградским художником Иваном Ивановым-Секачевым. На этой картине, в зеркале, художник смотрит на Джуну глазами, полными удивления. А удивлялся не только физическому совершенству. Художник встретился с ней в трудную для себя минуту. Два месяца лечился безуспешно в ленинградской военно-медицинской академии. Болели левая нога и левая рука. Диагноз – левый боковой нестрофический склероз. Рука и нога считались неизлечимыми, причем болезнь прогрессировала. Принял он у Джуны десять курсов лечения по 7 сеансов каждый. Пропала скрученность левой руки, пальцев, они стали мягкими. Художник стал забывать, что пальцы постоянно болели. Появилась легкость в коленях, желание ходить, перестал надевать наколенник, предписанный врачами. Неужели и здесь Джуна воздействовала гипнозом?
Федерико Феллини в мастерской Джуны
Так стало на один портрет больше.
Изваял Джуну самодеятельный скульптор. И вот по какому случаю. Привезли с Украины маленького мальчика. Ребенок чувствовал себя свободно в квартире у Джуны, она отнеслась к нему с нежностью, как к сыну. Глядя на веселого подвижного румянощекого ребенка трудно было поверить, что год назад его полуживого принесли сюда на руках. За год до встречи с Джуной перенес мальчик неудачную операцию. У него была грыжа. Во время операции задели мочевой пузырь. Мальчик заболел перитонитом. Вторая операция. Воспалительный процесс остался… Летом сделали третью операцию, и заразился ребенок… дизентерией. Десять суток лежал в реанимации без сознания. Немного пришел в себя – и снова кризис, плохие анализы. В мочевом пузыре ребенка после операции осталась шелковая нитка. Ему сделали четвертую операцию, после нее поправиться не мог. Отказали почки. Было у него белка – 66, лейкоцитов – 200 с чем-то, температура постоянно 38 градусов. На поправку ребенок пошел после третьего сеанса Джуны. Когда я его увидел, привезли для профилактики. Отец мальчика – художник. Он изобразил Джуну в рост, в брюках, шагающей по черной каменной доске. Интересно все-таки, каким гипнозом обладает Джуна, оживившая приговоренного к смерти ребенка?
Евгений Евтушенко в поэме «Фуку» описывает, как его семья вместе с добровольными помощниками выхаживала сына, Тошу, пострадавшего от «цитомегаловируса».
Ребенок называл первые в жизни слова, называл тех людей, которые вырывали его из лап смерти, называл только первый слог имен, хотя его сверстники хорошо могли говорить… Среди них были английские студенты, живущие в Москве. «Тоша, – писал Евтушенко, – называл студентов Дж, Э, Ру, Мэ. А трудное имя Джуна он, как по волшебству, произнес сразу».
Я видел, как работала Джуна с Тошей, поэтому мне не кажутся преувеличенными слова наших лириков, в частности Андрея Дементьева:
Как имя мне твое перевести на мой язык?
Как разгадать сказанье?
Быть может, это горькое «прости»?
Иль чье-то затаенное признанье?
Есть в имени загадочном твоем
Божественная музыка созвучий.
Вхожу в твой взгляд, как прохожу в твой дом,
Беда и горе уж меня не мучат.
Я знаю, ты берешь все на себя,
Все доброте, как небесам, подвластно.
Ты в нас живешь, надеясь и скорбя,
Чтобы любовь в нас никогда не гасла.
Дозволь мне что-то сделать для тебя,
Жизнь коротка и потому печальна.
Улыбка сына в зорях сентября.
Надежда в этих звездах дальних.
А ты без нас не уводи себя,
Дозволь коснуться рук твоих.
Жизнь коротка, но для добра бескрайна.
У глаз твоих чужой недуг затих,
Но в сердце у тебя чужая рана,
А сколько, сколько еще будет их…
Спустя несколько лет, в 1986 году, когда Андрею Дементьеву как ведущему телевидения представилась возможность рассказать о своей героине с телеэкрана, он утратил дар образной речи и на вопрос зрителей ответил совсем не так, как написал в процитированных стихах…
* * *
Год заканчивался. Лаборатории не было. Бумаги перемещались из одной канцелярии в другую.
– Хочу работать с аппаратурой!
Таким было новогоднее желание Джуны Давиташвили в канун 1982 года. Ее страстное желание сбылось через десять месяцев. В новом году. О нем – следующая глава.
где рассказывается о переговорах по телефону, начатых с президентом академии, на которого автор возлагал большие надежды; а также о начатых приятных хлопотах и поисках домов для лаборатории, хотя ни переговоры, ни хлопоты не приближали к желанной цели, в результате чего автор сочинил басню «Лев и Волк»; о неожиданном испытании Джуны в центре биофизиков в Пущино, которое она с успехом выдержала, что удостоверяет под протоколом подпись младшего научного сотрудника, поскольку старшие не отважились; и о многом другом, что привело физиков в подвал, куда вызвали Джуну, которую в конце концов зачислили в штат академии, не кем-нибудь, а «с.н. с», то есть старшим научным сотрудником…
Чем больше занимался я проблемой, тем чаще думал, что только президент «большой академии», только такой человек как Анатолий Петрович Александров, обладающий высшей властью в науке, мог бы как-то изменить «общее мнение», противостоять несправедливости, положить конец всем выдумкам, устным и печатным, распространявшимся вокруг имени моей героини. Третий год изо дня в день лечила она у себя дома и в больницах, и в то же время вроде как бы ее и не было в Москве, хотя прописку и отличную квартиру в центре получила.
Но чтобы президент мог помочь, он должен увидеть этот «таинственный феномен».
– Не могли бы вы, как обещали, посмотреть… – начал я очередной раунд телефонного поединка в новом году.
– Я к этому отношусь скептически, – миролюбиво ответил президент, вернув меня на исходную позицию, словно и не обещал посмотреть то, что меня так волновало. Я понимал: никакие случаи исцеления его не убедят, все эти случаи соотнесутся с психотерапией, гипнозом… Но ведь засветка пленки была!
Рассказываю про эту засветку, но чувствую, что и эти мои слова не убеждают молчащего на другом конце провода главу науки.
«Какие еще могут быть аргументы? – думаю про себя. – Общечеловеческие!»
