– Изучение Торы помогло мне примириться с материальным миром, – говорил Рубен. – Традиционные обычаи, халаха, помогают душе реализовать цель творения и продвинуться в своем развитии. Мы едим мясо в шаббат не для удовольствия, но потому, что это мицва, священный долг каждого еврея, почитающего Закон. Мы здесь не для того, чтобы спасти мироздание, как это пытаются сделать, например, индийские аскеты, но для того, чтобы воплотить волю Божию относительно его творения. Это означает полнейшую интеграцию бесформенной любви с настоящим миром и с его двойственной природой, включающей в себя добро и зло. Мы называем это рацох вашав – танец ангелов, происходящий между Создателем и проявленной природой, где они проявляют себя в ипостаси посланников Бога. Это – наивысший экстаз, и возникает он на другом уровне опыта, возникает навсегда».
Некоторое время мы сидели молча, окруженные величием холмов Сиона. Потом Рубен повернулся ко мне и с хитрой улыбкой спросил:
– Ты когда-нибудь задумывался, почему на евреев все бочку катят?
Я ничего не ответил.
– Проведешь здесь немного времени, поймешь, – сказал Рубен.
Когда мы спускались с башни, к Рубену подбежали несколько студентов и начали возбужденно о чем-то рассказывать. Из разговора я понял, что одна женщина в иешиве получила серьезный ожог в результате взрыва плиты. Люди спешили в храм, чтобы помолиться за нее. Рубен схватил меня под руку, и мы вместе поспешили в храм, который располагался в старом классе с деревянной аркой. Закон гласил, что молитва возможна только при соблюдении миниана, то есть присутствовать должно не меньше десяти человек, и кажется, я в этот раз был десятым.
– Просто молись, – убедительно посоветовал мне Рубен, раскачивающийся и произносящий искренние мольбы из молитвослова на иврите. Я практически не знал иврита и стал просто повторять за ним его движения, и спросил, нормально будет, если я просто буду проговаривать «ОМ».
– Делай что хочешь, – сказал Рубен, – но только так, чтобы тебя никто не слышал.
Вскоре храм был переполнен людьми.
Позже, когда атмосфера немного разрядилась, мы вспоминали былые времена. У Рубена, решившего спуститься с небес на землю, теперь были жена и двое детей. Дети были важной мицвой. В настоящее время он был занят написанием книги о лечении. Он изучал Тору, и на страницах священных писаний ему удалось собрать обширный материал о лекарствах, молитвах и отварах. Он предложил мне пожить у него дома, а заодно и посетить несколько уроков в иешиве. Он даже пообещал устроить встречу с рабби:
– Ты еврей. Тебе нужно разобраться в этом. Здесь каждый когда-то скитался по миру, занимаясь чем угодно, но сейчас люди чувствуют, что пришло время возвращаться домой.
В школу входило и выходило множество людей, и Рубен рассказывал удивительные истории о каждом из них.
– Это особое место, – говорил Рубен. – Люди никогда не оказываются здесь случайно.
Он рассказал, что вскоре после войны сюда пришел рабби, вбил в землю столб и объявил это место храмом знаний.
– Да так и есть. Мы отсюда не уйдем. Мы построим здесь настоящую школу священных учений. Сюда многие приезжают. Даже Боб Дилан бывал здесь пару лет назад. Осмотрись тут получше.
Я посетил два утренних занятия. Обучение было интенсивным. Литературы оказалось так много, что на ее прочтение ушло бы несколько жизней. Преподавал эту науку молодой человек с ермолкой на голове в полосатом костюме, из-под которого свисали нити цицита – сплетенных косичек, которые надлежит носить всем мужчинам. Цицит служит как бы напоминанием о минимальном количестве мицв, которые необходимо сделать за день. Он говорил о том, что изучение Торы должно стать единственным смыслом жизни. Разумеется, нет ничего страшного в том, чтобы читать другие книги. Но как только к человеку приходит осознание, что еврейская душа может быть спасена только через Тору, отказ от ее изучения становится равносилен совершению духовного самоубийства.
После обеда Рубен показал мне музей холокоста. Ужасы катастрофы были очень натуралистично представлены здесь: груды обожженных костей, истощенные лица, пачки мыла, сделанные из тел мертвых евреев, фотографии Аушвица и Дахау, вырезки из газетных статей, посвященные «Хрустальной ночи» – первой массовой акции прямого насилия по отношению к евреям на территории Германии. Глаза куратора горели яростным огнем. У них с Рубеном была своя точка зрения на этот счет.
Мне показали еще один зал, в нем экспонировались свидетельства недавних вспышек антисемитизма. Здесь были представлены вырезки из газет Американской нацистской партии, статьи о собраниях ку-клукс-клана и некоторых вершителей самосуда из Висконсина – все они проходили военную подготовку и давали клятву вести «священную войну» до победного конца, пока все до единого еврея в Америке не будут убиты. Были здесь и фотографии недавних погромов и осквернений синагог, статьи о «всемирном жидомасонском заговоре», о «евреях на службе у сатаны», и тому подобный бред. Куратор, хорошо одетый, крепко сложенный человек лет тридцати пяти, почему-то был уверен, что я должен проглотить эти безумные антисемитские тирады все до единой. Один из заголовков гласил: «Он может выглядеть, как и ты… Но он не такой… Он – еврей».
Наконец мы вышли из этого зала и сели на скамье в коридоре, напоминавшем темный каземат.
– Ну как? – спросил куратор.
– Что «как»?
– Ну, зависит от тебя. Разве не видишь? Это снова повторяется. Они говорят, что это невозможно, что в современном демократическом обществе не имеет никакого значения, еврей ты или нет. Но что ты скажешь, когда они придут за тобой, чтобы запихать в печь? – он ткнул в меня указательным пальцем. – Даже если в тебе течет всего лишь одна капля еврейской крови, если ты отказываешься от своих еврейских корней, если все твои друзья – образованные высокодуховные христиане, они все равно назовут тебя евреем и заберут. Ты знаешь, почему это случилось? Это случилось потому, что люди, такие же как я и ты, наш народ – они отказались от своего наследия. Можешь сам прочитать об этом. В Библии это подробно описано.
Куратор посмотрел на Рубена, сидевшего в стороне с поникшей головой. В зале была полная тишина. Сейчас мне стоило бы уйти, но я просто не мог сделать этого. Я знал, что в его словах было много правды, но для меня они звучали слишком поздно. Я никогда не смог бы жить старым укладом. Я уже не мог принадлежать ни к какой стране, ни к какому народу, ни к одной идее. Я не цеплялся особо за жизнь, но и не отдавал себя в руки судьбы и смерти. Все оставалось тайной, и таковой оно должно быть для каждого.
– Ты рожден в теле, – отвечал я ему. – У тебя есть имя, призвание, религия и все такое. Можешь нести эту ношу на плечах, можешь подбросить высоко в воздух, но в любом случае, рано или поздно всего этого не станет. Не важно, сжигают ли тебя в печи, сбивают машиной, убивают ножом на улице, или ты становишься жертвой инфаркта, раковой опухоли или ядерного взрыва. Ты все равно умираешь вместе со своими верованиями. Но что остается от тебя после смерти? Юношеский порыв, зрелая ответственность или старческие боли? Есть ли ты вообще?
Все молчали. Над нами повисла мертвая тишина. Я чувствовал, что могу продолжать, раз уж раскрыл свои карты.
– Каждый божий день мы идем вдоль черты неизвестности. Мы идем беспомощные, в полном неведении. Мы приближаемся к черте страха и боимся переступить ее. Мы цепляемся за свои представления обо всем этом. Мы цепляемся, как можем. И мы готовы проливать чужую кровь за свои идеи: Аушвиц, Вьетнам, Камбоджа, Уганда, Эфиопия – какая разница? Все эти идеологии, философии, религии… каждый считает правым только себя.
Куратор раздраженно махнул руками и посмотрел в сторону Рубена безнадежным взглядом, говорящим: «Вот в чем проблема». Я собрался уходить и пожал руку куратору. В этом рукопожатии были выражены страдания и унижения всей расы. В его руке была сосредоточена крепость, твердость и горечь, решимость не допустить этого впредь никогда. Я вспомнил о могилах на Оливковой горе, а затем ощутил собственное несчастье и убожество. Я был напуган. Я боялся, что все мы зашли слишком далеко, что навсегда забыли о прощении, и люди больше не смогут примириться и не переродятся никогда.
Я думал о пастухах в пустыне. Они были частью этой земли. Это чувствовалось в их лицах, в том, как они идут через пески и колючки. Сегодня их выгоняли из дома. Их жизни и семьи страдали во имя какой-то идеи.
На пути в иешиву Рубен молчал. Он сделал все, что мог. Теперь мы остались просто друзьями.
Я вернулся в «Палм», в объятия музыки и ароматного чая, к стопке Библий на подоконнике, к разбитому зеркалу. В лобби все еще тусовались люди, а из магнитофона доносились пьяные звуки «The Doors». Я очень не хотел попадать под ее чары, но не удержался. Музыка обладала своей уникальной силой. Наверное, это был своеобразный «бхаджан» западного мира.
