Но на этот раз я воздержался, так как не представлял себе летчика–милиционера. Кого же он будет задерживать в воздухе? Разве что аистов?
Всеволод Нестайко. «Незнакомец из тринадцатой квартиры, или Похитители ищут потерпевшего…»
Пусть не смущает вас, друзья мои, столь необычный эпиграф. Объясню, к чему я, собственно, клоню.
В детстве я очень хотел быть моряком. И всякого, кто мог хоть как то разделить со мной эту мечту, считал своим другом. Те же, кто к морю был равнодушен, не считались достойными собеседниками. Действительно, разве можно искренне дружить с человеком, если он не мечтает быть моряком?
В юности моей то же самое восприятие распространилось на творчество битлов. Всякий, кто не любил Битлз, по определению был недалеким и умственно отсталым… Я сделался в те годы страстным миссионером битломании. Горе было тому, кто не мог часами вслушиваться в начальный аккорд «A Hard Day’s Night»…
Когда мальчик хочет чтобы все окружающие его люди разделяли его ценности, это можно отнести к перегибам подросткового максимализма. Это даже может выглядеть забавно… Хотя и зарвавшемуся юнцу не грех сказать: «Стоп! Твои представления о том, каким должен быть я, это твои представления, но предоставь мне самому решать, каким я должен быть!»
И уж совсем не забавно, когда взрослые люди, да еще заявляющие о своих отношениях с Богом, вдруг превращаются в суровых диктаторов, терроризирующих окружающих призывами к святости…
Святость — мечта каждого христианина. Цель, к которой он стремится всей душой и всеми мыслями… Распространять вокруг себя святость — желание каждого благочестивого ученика Христа. Казалось бы, желание благое.
Однако методы распространения святости почему то в большинстве своем становятся несвятыми. Остается только удивляться, почему же вдруг вместо того, чтобы воодушевлять ближнего своей святостью ученики Христа избрали столь странные методы, что ставшее журналистским штампом «принуждение к миру» меркнет по сравнению с христианским «принуждением к святости».
Я глубоко уверен, что святость это то, к чему должен стремиться каждый из нас. Но обязаны ли мы принудить к такому же образу мыслей окружающих нас людей?
На эту тему написано немало. Но все же, как мне кажется, уроков мы извлекли недостаточно.
Мы — это протестанты.
Мы с легкостью осудим псевдомиссионерский пыл норвежского короля Олафа Трюггвасона, который любил отказавшемуся принять христианство викингу заталкивать в горло ядовитую змею. Мы не раз ужаснемся жестокостям католической инквизиции, которая руководствовалась исключительно благими мотивами: чтобы еретик не мучился вечно в аду, устроим ему на земле подобие ада, он покается и избежит мучений в преисподней. Мы уготовим анафему для зверств «Христа ради» православного Иоанна Грозного или современных «воспитателей» истязающих девочек, воспитанниц Свято–Боголюбского монастыря во Владимирской области.
Только одного предпочтем не заметить мы — собственного пуха на рыльце… Мы не вынесем сор из избы, даже если в этой избе мы в сору погрязнем по уши…
Желание распространить святость не методом убеждения, а силовыми способами — это и наш грех.
Именно поэтому в сегодняшней истории мы поговорим о протестантской Женеве 1542 — 1546 гг.
…Снисходительность к грешнику не подобает пастору, ибо он не только провозвестник истины, но и ее защитник, «мститель» за обиды, нанесенные имени Божьему…
Сун–Чжон Ким, Пиков Г. «Жан Кальвин и некоторые проблемы швейцарской Реформации»
Реформация, которая уже сама дала миру первых мучеников за веру набирала силу. Уже почти тридцать лет, как идеи, провозглашенные Мартином Лютером, будоражат Европу. Учение Писания об оправдании верой, идеал возврата к нормам первоапостольской церкви, романтическое воодушевление первых реформаторов натолкнулись на жестокое противостояние со стороны католиков. Уже пролилась кровь и в этой далеко не мирной обстановке рождалось и новое богословие, а также новые формы управления церковью и обществом. Задачи, которые стояли перед реформаторами были огромны… Как жить по Евангелию? Как управлять людьми? Как воплотить в жизнь учение Нового Завете, особенно если люди привыкли блудить, пьянствовать, драться, воровать, а потом получать за это отпущение грехов?
Тут ведь всегда два пути: не сливаться с государством и дать возможность действовать благодати. Или слиться с государственным аппаратом насилия и карать преступников по всей строгости закона…
Женева 1542 года — это город взятый под духовное попечение одного из самых талантливых богословов–систематиков того времени, Жана Кальвина. И в его лице Женева выбирает второй путь…
Разумеется, это решение далось Кальвину непросто. Надо было многое в себе растоптать. Вот что пишет по этому поводу Стефан Цвейг:
Конечно, этот человек духа, этот неврастеник, этот интеллектуал лично питал исключительное отвращение к крови и, будучи неспособным — как он сам признается — выносить жестокость, никогда не был в состоянии присутствовать ни на одной из совершавшихся в Женеве пыток или казней. Жестокое, безжалостное отношение к любому «грешнику» Кальвин считал самым главным положением своей системы, а полное ее осуществление, в том числе и в области мировоззрения, — обязанностью, возложенной на него Богом; таким образом, он полагал лишь своим долгом вопреки собственной природе воспитывать в себе неумолимость, систематически закаливать в себе жестокость с помощью дисциплины; он «упражняется» в нетерпимости как в высоком искусстве: «Я упражняюсь в суровости во имя подавления всеобщих пороков». Конечно, этому человеку, обладавшему железной волей, великолепно удалось подготовить себя для совершения зла. Он открыто признает, что предпочитает видеть, как понес наказание невиновный, чем если хоть один виновный избежит божьего суда, и когда случилось, что одна из многих казней из за неловкости палача превратилась в невольную пытку, Кальвин, извиняясь, пишет Фарелю: «Конечно, не без особой воли божьей вышло так, что приговоренные вынуждены были терпеть такое продолжение мучений». Лучше быть слишком суровым, чем слишком мягким, когда речь идет о «чести бога», аргументирует Кальвин. Нравственное человечество может возникнуть только с помощью постоянной кары.
Стефан Цвейг. Совесть против насилия КАСТЕЛЛИО ПРОТИВ КАЛЬВИНА
Да–с… Только вот кто же придумал, что Божью честь мы должны защищать насилием? Оставим даже в покое несчастного Кальвина. В конце концов, не Кальвином единым делались все эти безобразия…
За четыре года в Женеве было приведено в исполнение 58 смертных приговоров: тринадцать человек повешены, десять лишились головы на плахе, тридцать пять сожжены заживо, кроме того семьдесят шесть изгнаны из своих домов, и это не считая большого числа тех, кто своевременно сбежал от карающего меча Реформации.
58 казней это, безусловно, маловато для Гитлера. Но многовато для проповедников Евангелия Благодати. Скажем даже, что это ровно на 58 приговоров больше, чем требует Новый Завет.
Кстати, горе–реформаторы, с маниакальным пристрастием уничтожавшие всю «идолопоклонническую» католическую атрибутику, почему то забыли отказаться от инквизиторской практики пыток. Причем в их арсенале были и тиски для пальцев, и дыба — приспособление для выворачивания суставов, и поджигание ступней подозреваемого…
В каких же преступлениях должны были признаться подследственные? Вновь процитируем Цвейга, ссылающегося на протоколы женевского горсовета:
Один горожанин улыбнулся во время обряда крещения: три дня тюрьмы. Другой, утомленный летней жарой, заснул во время проповеди: тюрьма. Рабочие ели на завтрак паштет: три дня на воде и хлебе. Два горожанина играли в кегли: тюрьма. Два других поспорили на четверть вина: тюрьма. Один человек отказался окрестить своего сына именем Авраам: тюрьма. Слепой скрипач играл музыку для танцев: изгнан из города. Другой горожанин хвалил перевод Библии, выполненный Кастеллио: изгнан из города. Девушку уличили в катании на коньках, женщина бросилась на могилу своего мужа, горожанин во время богослужения предложил своему соседу щепотку табаку: вызов в консисторию, строгое предупреждение и покаяние. И так далее и тому подобное, без конца и края. Какие то весельчаки в день богоявления запекли боб в пирог: на двадцать четыре часа посажены на хлеб и воду. Один горожанин сказал «мсье» Кальвин вместо «мэтр» Кальвин, двое крестьян, как издавна принято, заговорили о делах: тюрьма, тюрьма, тюрьма! Человек играл в карты: поставлен к позорному столбу с картами вокруг шеи. Другой задорно пел на улице: указано, что «петь на улице» означает быть высланным из города. Двое слуг лодочника подрались, никого не убив при этом: казнены. Трое несовершеннолетних мальчишек, которые творили непристойности друг с другом, сначала приговорены к сожжению, затем помилованы — публично поставлены перед горящим костром. Наиболее жестоко карается, конечно, всякое проявление сомнений в государственной и религиозной непогрешимости Кальвина. Человека, который открыто выступал против учения Кальвина о предопределении, до крови бичуют на всех перекрестках города, а затем высылают. Владельцу типографии, который в пьяном виде обругал Кальвина, прежде чем выгнать его из города, проткнули язык раскаленным железом; Жака Грюе подвергли пыткам и казнили только за то, что он назвал Кальвина лицемером.
