В траве лежало бесформенное, похожее на груду тряпья, тело.
– Как я могла не стрелять, Пашенька, скажи?.. Он вылетел, как сумасшедший… Я оплошала, да?..
Он зло сплюнул.
– Поздравляю…
Не до реверансов. В загашнике – секунды. Он отобрал у нее автомат, втиснул тесак за пояс, опять схватил за руку – она охнула от боли в запястье – и потащил, волоком, не разбирая дороги, лишь бы убраться из этой пагубной зоны, где каждый куст готов тебя изрешетить. Они пробежали метров пятнадцать, больше не сумели. В спину простучала длинная очередь – явно наудачу. Пули прошли над головой, обломив пару веток. Мимо, подумал он. Мимо… Анюта споткнулась, стала заваливаться. Он тянул ее за руку, оттого она и не рухнула лицом. Но он не мог тащить ее как волокушу бесконечно. Остановился. Она без слов осела в траву.
…Он опустился на корточки, ощупал голову. Нет, кажется, не мимо… Под волосами в разбитых костях затылка хлюпала кровь. Он погрузился в эту жижу, как в расколотую костяную чашу, и пока соображал, в чем суть да дело, прошли секунды.
– Анюта? – недоверчиво пробормотал он.
Она молчала. Он оторвал руку от головы. Мог бы и додуматься. Не станут каратели рисковать. Идя на операцию, они надевают «набрюшники» из титана. Анюта свалила одного, он оклемался и ударил в спину, веером. Сейчас разберемся, сука…
Он встал за дерево, поднял автомат и открыл огонь прямо в лютую темень. Куда уж стесняться? Имеем наглость…
Снаряженный магазин иссяк в три секунды. Ответных мер не поступило.
– Сладких снов, паскуда… – пробормотал Туманов и снова опустился на колени. Бежать не хотелось. Надоело – хуже горькой редьки.
Анюта не шевелилась. Жалко… Как подло устроен человек. Он эгоист. Когда умирает близкий, он скорбит не по нему. Он совсем не задумывается над тем, каково ему там – быть мертвым. Ему это и в голову не приходит. Он скорбит по себе, оставшемуся без него…
– Тихоренко, Григорьев, обойти справа! – прозвучала в темноте лающая команда.
Пусть бегут неуклюже, черти лютые… Туманов привстал с колен – защемило ногу.
– Белыш, Азаров, вперед! Он здесь, щас мы его!
Не возьмете… Он словно очнулся от долгой спячки. Опомнился. Выбросил пустой автомат и, пригибаясь, петляя точно заяц, бросился в кусты. Скатился в покатую ложбинку и, сбивая охотников со следа, припустил не прямо, а вбок – по самой пади. Дважды падал, но поднимался и опять бежал. Пусть шукают. Пробежав метров полтораста, взобрался на пологий откос и двинул на восток – в непроглядную даль за тридевять земель…
До ближайшего буерака. Он рычал от злости, ломая трухлявый бурелом, бороздя пахучий мшаник, а лес одновременно с его падением озарялся «северным сиянием». Десятки ракетниц лупили в небо, орали горластые командиры. «Вижу его!» – прогибался молодой и непуганый. Пули сбивали ветки. Туманов бежал, пригибаясь, громоздко лавируя между заскорузлыми стволами. Грохнул взрыв – кто-то ловкий умудрился залепить гранатой, не задев своих. И Туманова не задел. Кутерьмой он и воспользовался. Еще кружилась встрепанная волной листва, трещал валежник, взметенный взрывом, а Туманова уже и след простыл. Переться буром на толпу бронированных отморозков, имея в активе мясной тесак и маломощный «Фроммер» с семью патронами в обойме невзирая на улучшенный образец… Даже ярость не сподвигла бы его на самоубийство. Его учили выживать и одним пинком загонять горе в пятки. Беги, заяц…
Все осталось позади. Он петлял коломенскую версту, сбивая карателей со следа. В ботинках хлюпала вода, пижонская курточка превращалась в заслуженную оборванку. Крики затихали. Не пойдут они войной на одинокого партизана, резонно думал Туманов, хутор впереди, там добыча посолиднее. Он упал под поваленное дерево, закопался в листву и лежал, отдыхая, глядя, как серое небо загромождают тучи. Не желало его горе удаляться в пятки, лезло отовсюду, скручивая горло. Противотанковый еж вырос в груди. Вернулась ярость. Он вертелся под поваленным деревом, нервируя муравьиное хозяйство. Бездействие доканывало. Он поднялся и побрел дальше, на юго-запад, приняв за ориентир обросшую кедрачом возвышенность.
На холме и закопался, заинтригованный происходящим у подножия. На дороге, с трудом различимой за деревьями и ночной хмарью, стояла колонна из нескольких грузовых «Уралов». С потушенными фарами. Лишь на обратной стороне колонны – на уровне второй машины – мерцал огонек костра. У капота «флагмана» различалось смазанное шевеление. Тишина. Он повернулся на спину и принялся лихорадочно размышлять. Дорога за холмом поворачивает, огибая базу с запада. До хозяйства Петровича не добраться – дальний крюк. Здесь и спешились каратели, развернулись цепью и потопали по тайге. Шесть машин – если в каждую набить по двадцать рыл, получается укомплектованная рота, то есть хренова туча. Кто в наличии на дороге – водилы, часовые, сержант? Рация – по которой сообщили о бегстве партизана с его возможным появлением где того не просят. Выставили пост, удвоили бдительность, но считают ли всерьез, что этот «фаворит гонки» полезет внаглую на колонну? Он устал, запуган, зверски хочет жить. А про ярость благородную, сделавшую из него чудовище, разве подумают? Представят, как он брызжет ненавистью?
Тень смещалась от дерева к дереву. Метрах в ста от колонны он встал, отринул прочие чувства, кроме слуха, замер. Пять минут, и терпение оказалось вознагражденным. Кто-то полз, шелестя опавшей листвой. Тень поднялась – неповоротливая, ленивая, зашагала гусиным шажком в сторону ложбины, на которую он давно положил глаз. Воспользовавшись хрустом, метнулся поближе, подготовив тесак для рубки мяса. Самое время использовать по назначению.
Пост унесли подальше от колонны. От тяжелой службы боец явно не загнулся. Мечтал, с удобством приспособив рельеф местности. А второй разрушил трогательную солдатскую приватность, вломившись, как слон в посудную лавку.
– Гришаня, ты что, охренел? А ну, подъем, боец…
– Ты чего, Стригун?
– Вставай, вставай, военный… Змей сообщение принял: крыса партизанская из кольца вырвалась. Мужик с бабой через тайгу навстречу нашим шли; бабу замочили, мужик свалил в лес, затерялся где-то, урод…
– Стригун, да вы там перекурили, не иначе… Не попрет он в своем уме на колонну…
– А мне лично по фонарю, Гришаня. Змей приказ отдал: пост удвоить, и чтобы бдительность на высоте… А ну подвинься, разлегся тут…
Боец неуклюже сползал в ложбину. Дождавшись, пока он развернется к лесу передом, к смерти задом, Туманов метнулся. Три прыжка, толчок. Свалил Стригуна пяткой в хребтину. Каратель зарылся пастью в стылую глину. «Удар тигра» (упор левой стопой в колено врага и молниеносный правой – в челюсть), разумеется, не удался – он вообще никому не удается, – но врезал от души. Солдат откинулся, глухо вскрикнув. Туманов махнул тесаком, раскроив парню лоб. Хруст добавил ярости. Кровь не видно, но представить – ох, как легко… Разбираясь со вторым, забыл про первого. Стригун страдал неповоротливостью, но жить желал, как любая тварь. Карабкался по откосу, давясь хрипом. Угловато взгромоздился на бугор, намылился дать деру. Сутулая спина перекрыла видимый кусок неба. Он швырнул тесак, привстав на полусогнутые. Обух хрястнул о затылок. До военного дошло не сразу, что свое отвоевал. Ошалело взмахнул руками, замер… Рухнул пластом. Заегозил Гришаня – соображая, что до смерти имеет полное право взбрыкнуть. От полученных ранений… только озверел. Схватил Туманова за грудки, засучил ножонками. Лоб чугунный – им и двинул в раздувающиеся ноздри; не пропадать же добру… А когда Гришаня разинул пасть, норовя запустить в пространство сигнал бедствия, нащупал правой рукой увесистый камень с налипшей глиной и с натягом, ломая Гришанины зубы, разрывая рот, утрамбовал в глотку. Не понимал Туманов, что поступает не по-людски. Раз собрался лишать жизни человека – лишай по-скорому, не прибегая к пыткам.
Впрочем, время усовеститься он еще найдет. Гришаня издавал последние булькающие звуки, а Туманов обхлопывал карманы, снимал амуницию. Автомат Калашникова, рожки сцеплены изолентой – у десантуры в Чечне насмотрелись, уроды… Пара гранат у каждого на дне подсумков – отличное подспорье. Старье, правда, «РГ-42» – осколочная, в войну производилась из консервных банок, с вооружения снята давным-давно, однако на складах в великом множестве, есть ли смысл производить новое?
Он подбросил одну с некоторым скепсисом – сработает ли? Обыкновенная «свиная тушенка», трубка с запалом, кольцо. Двадцать первый век на дворе. Кончатся свиные консервы в стране – коктейли Молотова будут населению скармливать?
Он пролез под второй машиной, расположился за поношенным протектором. Костерок шагах в пятнадцати – пламя лижет сосновое полешко, искажает лица карателей. Шестеро – грязные бушлаты. Рожи небритые. Начальник стражи на почетном месте – оседлал березовую чурку, вальяжно покуривает. Остальные – в кружке, полулежа. Гогочут вразвалку. В голове колонны – часовой; не забыть бы о его наличии. Чего он там делает?.. Ага, показался, повернулся спиной, закурил. Восстанавливая в памяти инструкцию по применению древних гранат, Туманов выбрался из-под машины, отряхнул колено. Другое не стал, на него уселся. Вырвав кольцо, досчитал до трех. Кряжистый боец с физиономией прирожденного убийцы, прервав трепотню, перекосился. Старший задумался. Финальная мизансцена. Он бросил «эргэшку» по навесной, словно маленькую мину, – аккуратно в середину костра. Рухнул пластом, прикрыв затылок. Рвануло с треском. Что-то сдвинулось в сознании, но не окончательно. Фейерверк блестящий – сноп искр метнулся в небо, по кабине застучало градом. Он вскочил на колено и прямым попаданием свалил часового, рискнувшего на огонек. Плюнул вдогонку, пропоров уже упавшего. Никакой незавершенки. Двое у костра еще шевелятся. Самый отдаленный – в разорванном бушлате, с искаженным лицом – тянется к автомату.
