— Ну, как наш арестант? — полюбопытствовал Холмс.
Смотритель развел руками.
— Ничего не могу сказать про него, — ответил он. — Ведет себя смирно, больше лежит и, мне кажется, он совершенно отбросил мысль о бегстве.
— Вы так полагаете?
— По крайней мере, он не выдает ни единым жестом своих намерений.
— Он, вероятно, скучает?
— Очень. За эти три дня он так сильно изменился, что положительно выглядит выходцем с того света! Ест мало…
— Он питается на свой счет? — полюбопытствовал Холмс.
— Да, — ответил смотритель. — Ведь у нас это разрешается. Вчера он заявил мне, что чувствует сильный упадок сил, и просил, между прочим, покупать ему ежедневно по полфунта сырого мяса…
— Это еще для чего? — удивился Холмс.
— Он ест его сырьем и говорить, что это поддерживает его силы.
— И действительно ест?
— Ест. Это видели и часовые, — ответил смотритель. — Признаюсь, его вид настолько обеспокоил меня, что я даже предложил ему лечь в нашу тюремную больницу, но он наотрез отказался.
— Что же он ответил?
— Говорит, что если ему суждено умереть, так и в больнице умрет, а поэтому нечего и места менять.
Холмс казался очень задумчивым.
Несколько минут он угрюмо молчал, весь погруженный в свои думы.
Наконец, он поднял голову.
— Насколько я помню, при его аресте у него было отобрано решительно все, кроме носового платка?..
— Совершенно верно! — подтвердил смотритель.
— Каким же образом у него очутились деньги? — неожиданно спросил Холмс.
— Деньги? — растерянно пробормотал смотритель. — Гм… деньги… Признаюсь, я об этом не подумал!
— А между тем, они у него несомненно есть, так как он делает покупки. Между тем нельзя предположить, чтобы человек заранее знал о своем аресте и зашил деньги себе в платье. Да… Кроме того, я сам видел, как его платье ощупывали самым тщательны образом…
— А здесь и совсем отобрали, — подсказал смотритель. — Он с ног до головы переодевался при мне.
Несколько минут снова длилось тяжелое молчание.
— Нет сомнения, что он имеет сношения с внешним миром, — произнес, наконец, Холмс решительным тоном, — и деньги он получает извне.
— Что вы говорите? — воскликнул смотритель, вскакивая со стула.
— Это так же верно, как и то, что мы сидим с вами вместе, — произнес Холмс.
Он встал со стула и нервно зашагал взад и вперед по комнате.
— Гм… болен… сырое мясо… отказывается от больницы… — бормотал он про себя, шагая по комнате. — Да, да… очень странно…
— Вы находите в его поведении что-нибудь особенное? — с беспокойством спросил смотритель.
— Карцев готовится к чему-то, — ответил Холмс. — В этом нет никакого сомнения! Вы угадали: его поведение сильно интересует меня и мне придется слегка понаблюдать за ним.
— Но что именно находите вы странным? — не успокаивался смотритель.
— Я не могу вам открыть мои мысли раньше времени, — ответил Холмс. — Могу лишь посоветовать вам удвоить надзор за преступником.
Посидев у смотрителя еще несколько минут, мы попросили провести нас к камере Карцева.
Когда мы вошли к Карцеву, он, вероятно, спал. Но при нашем входе он проснулся и, сразу узнав нас, быстро поднялся с кровати, дружески протянув Холмсу руку.
— Хоть мы и враги, но я привык ценить ум, — произнес он немного ослабевшим голосом. — Вот почему я радуюсь всегда, видя вас при той обстановке, в которой вы не можете сделать мне никакого вреда…
— Вы знаете прекрасно, что и я очень люблю вас в той обстановке, в которой вы не можете делать зла другим, — улыбаясь, ответил Холмс, садясь рядом с Карцевым на кровать и внимательно оглядывая его с головы до ног.
За три дня тюремного заключения Карцев, действительно, страшно изменился. Лицо его побледнело, щеки ввалились, глаза горели болезненным лихорадочным блеском. Весь он осунулся и словно постарел.
— Однако, вид у вас неважный! — проговорил Холмс. — С такими силами вряд ли можно привести в исполнение свое обещание.
Карцев болезненно улыбнулся.
— Да, лишение свободы сильно-таки подействовало на меня, — ответил он. — Я и сам не ожидал…
Он вдруг насмешливо взглянул на Холмса и спросил:
— Неужели же вы так наивны, думая что я так и дам себя повесить?
— То есть?
— То есть, что я не буду искать средств к освобождению? Правда, в таком виде я не гожусь никуда, но… как только я поправлюсь, я займусь своим делом…
— В чем и желаю вам успеха, — улыбнулся Холмс.
— Благодарю вас, — серьезно ответил Карцев. — Как только я окажусь на свободе, я не замедлю известить вас об этом. А пока я подкрепляю свои силы самой питательной пищей.
С этими словами он взял с тарелки несколько кусочков сырого мяса, обмакнул их в соль и, не садясь, стал прожевывать.
— Верное средство обзавестись солитером, — произнес Холмс, глядя на него.
Шум крыльев, раздавшийся в это время, вдруг привлек наше внимание к решетке окна. Взглянув одновременно вверх, мы увидели огромного черного ворона, сидевшего на железе решетки.
Птица, видимо, не боявшаяся узников, преспокойно просунула голову внутрь камеры, поглядывая то на Карцева, то на нас.
— Послал Бог приятеля! — с улыбкой произнес Карцев, кивая на птицу. — Каждый день прилетает! Ишь, какой здоровый! Должно быть, хорошо ему живется на арестантских хлебах!.. Я с ним даже разговаривать научился.
Между тем, ворон вдруг вытянул шею и громко каркнул три раза.
Карцев взял с тарелки несколько кусочков мяса и подал их ворону, который выхватил их прямо из рук.
— А ну-ка, и я тебе покаркаю! — повеселев, проговорил Карцев.
С этими словами он закаркал так натурально, что, не присутствуй мы сами здесь, нам никогда не отличить бы его карканья от вороньего.
Услыхав ответное карканье, ворон натопорщился, спрыгнул на подоконник и, взмахнув крыльями, взвился вверх и скоро исчез из виду.
— Славная птица! Мы с ней дружим! — проговорил Карцев, глядя вслед улетавшему ворону.
— Но я посоветовал бы вам лечь в больницу, — перебил его Холмс.
Карцев пожал плечами, — Не стоит! Я болею не от пищи, а от сознания, что я не свободен. Ведь в больнице я буду таким же арестантом!..
Поговорив с ним еще немного, мы простились и вышли из камеры.
IV.
Выйдя из камеры Карцева, Холмс попросил провести нас в общую камеру.
Смотритель с готовностью исполнил его просьбу, и скоро мы очутились в просторной комнате, заставленной нарами, на которых группами и в одиночку сидели арестанты.
При нашем появлении шум стих и несколько десятков глаз впились в нас подозрительными взорами. Лишь один старик почти не обратил на нас никакого внимания.
Он стоял у окна и кормил голубей, буквально облепивших железную решетку.
— Что, дедушка, птицу кормишь? — обратился к нему ласково Холмс.
Старый арестант посмотрел на него.
— О Божьей птице и позаботиться не грех, — ответил он степенно. — Вот только воробьи все отнимают.
— И ворон небось тоже? — спросил, словно невзначай, Холмс.
— Какой ворон? — удивился старик.
— А тот, что к вашим решеткам все летает.
Арестант удивленно покачал головой.
— Эта дрянь к нам не летает! — произнес он строго. — Наш брат арестант не любит эту птицу. Только прилети она к нам, так мы бы ей показали Кузькину мать!
Холмс, улыбаясь, отошел от него.
Пройдя по всей камере, мы вышли в коридор и тут, простившись со смотрителем, покинули тюрьму.
Всю дорогу до дома Холмс шел молча, весь погруженный в раздумье.
Зная, что мой друг не любит несвоевременных расспросов, я тоже молчал.
Так дошли мы до дому.
Войдя в номер, Холмс скинул с себя пиджак и, сев в кресло, закурил сигару, попыхивая дымом, наполнившим скоро всю комнату.
Перебрасываясь пустячными фразами, мы скоротали день и, скромно поужинав в городском саду, в который вечером прошли послушать музыку, мирно заснули у себя в номере.
* * *
Когда на следующий день я проснулся, было уже около девяти часов утра.
Кровать Холмса была пуста, а чуть теплый самовар на столе показывал, что Холмс уже давно тихонько напился чаю и ушел из дому, находя излишним будить меня.
Я один позавтракал, погулял бесцельно по городу, затем зашел пообедать в ресторан «Большой Московской гостиницы» на Павловской улице и, возвратясь домой, принялся за чтение одной единственной местной октябристской[1] газетки, наполненной хроникой, объявлениями и агентскими телеграммами.
Часов около семи вечера пришел и Холмс.
Он был весел и насвистывал на ходу какой-то игривый мотив.
— Ну, что, дорогой Ватсон, вы, наверно, изрядно соскучились? — спросил он, снимая пальто и шляпу.
— Признаюсь, да, — ответил я. — Я думал, что с вами, по меньшей мере, случилось что-нибудь необыкновенное…
