Лифт медленно пополз вверх, позвякивая и покачиваясь, а иногда повизгивая так, будто где-то в глубине шахты мучили здоровенную мышь. Старичок поверился ко мне с выражением мировой скорби на лице и спросил:
— Américain?
— Да, американец.
Он печально кивнул и отвернулся. Он и этого ожидал. Похоже, на свете вряд ли было что-то такое, чего бы он не ждал.
Лифт звякнул, вздрогнул, опять звякнул и опять пошел вверх. Где-то далеко внизу снова взвизгнула мышь. Старичок снова обратился ко мне.
— Parlez-vous français?[13]
— Нет. Уж извините.
Он печально кивнул.
Под финальное звяканье и под финальный слабенький взвизг мыши лифт замер на самом верхнем этаже. Старичок открыл решетчатую дверь и жестом предложил мне выходить. Я внял жесту. Шаркая ногами, он тоже вышел из клетки и пригласил меня следовать за ним. Мы двинулись узким коридором. Стены выкрашены в светло-зеленый цвет, красный ковер на полу посередине малость потоптан. У номера 404 старичок остановился, полез в левый карман, нахмурился, полез в правый карман и немного там покопался. Нормальный человек успел бы раз восемь открыть и закрыть эту дверь, пока старик возился с ключом. Наконец дверь распахнулась, и он жестом предложил мне войти.
Он последовал было за мной, но остановился, ожидая, пока я оглядывал комнату.
Если убрать эстамп с изображением Эйфелевой башни, над кроватью, то такой же номер можно увидеть и в приличном отеле в Питсбурге, Портленде или Пеории. С каждой стороны кровати по столику. Белое покрывало. Небольшой письменный стол из темного дерева и кресло из того же темного дерева, с виду крайне неудобное. На деревянном полу ковер. Дверь в ванную комнату.
— C’est bon?[14] — спросил старик.
— Сойдет, — ответил я. Полез в карман и достал банкноту. Пять франков. И отдал ему.
Старичок глянул на банкноту, потом на меня и произнес:
— Merci. — Он отдал мне ключ и повернулся, чтобы уйти. Затем остановился и еще раз взглянул на меня.
— Voilà, — сказал он, подняв брови, — le bidet.[15]
Он прошаркал в ванную комнату и сделал мне знак следовать за ним. Я последовал.
— Voilà, — повторил он, указуя дрожащим пальцем, — le bidet. — Оно стояло рядом с унитазом, на кафеле в черную и белую клетку, напротив ванны.
— Да, — сказал я. — Знаю.
Он прибавил что-то по-французски, заметил, что я нахмурился, и принялся сопровождать свои слова жестами. Медленно, превозмогая ревматизм, еле сгибаясь, он показал, что биде мне ни к чему.
— Non, non, non! — сказал он. И погрозил мне пальцем.
— Знаю-знаю, — повторил я.
Он попытался еще изобразить нечто такое, чтобы я лучше понял, что биде мне совершенно незачем. Но для него это оказалось слишком сложным.
— Понимаю, — снова сказал я. — Я бывал во Франции раньше.
Старичок уразумел из моего английского не больше, чем я из его французского. Он все еще говорил и жестами пытался объяснить, что мне не стоит пользоваться биде.
— Ясно, — сказал я.
На его лице впервые появилось что-то, кроме печали. Будь это выражение поживее, я бы принял его за беспокойство. Вероятно, когда-то в прошлом ему пришлось иметь дело с американцами, которые никогда в жизни не видели биде… и ошиблись.
— Comprenez-vous?[16] — спросил он меня.
— Да, — в сотый раз заверил его я. И кивнул. — Да-да, — повторил я и в сотый же раз кивнул.
Он поглядел на биде, потом на меня и тоже кивнул. Но, похоже, я убедил его не до конца.
Я поставил чемодан на кровать и распаковал его. На дне лежал блокнот. Я достал его, открыл на первой странице и просмотрел записанные там имена: Роза Форсайт, Гертруда Стайн, Жан Обье граф де Сент, Эжени Обье, его сестра, Эрнест Хемингуэй, Астер Лавинг.
Почти все эти имена в агентстве узнали от матери Ричарда Форсайта. Остальные сообщил агент, работавший под прикрытием, который разъезжал вместе с семьей зятя госпожи Форсайт. В соответствии с полученными мною сведениями все эти люди подозревались в том, что они так или иначе связаны со смертью Ричарда Форсайта.
Все, кроме первого имени в списке. Огюст Лагранд. Префект полиции. Самый главный полицейский в Париже.
Мне предстояло повидаться с ним в первую очередь. Это была первая моя встреча на сегодня — Ледок уж постарался.
Я разделся, вымылся под краном в ванне, переоделся в чистое и вышел.
Под двойным дном чемодана у меня лежала американская валюта и автоматический пистолет — «кольт» тридцать второго калибра. Я оставил все на месте. На первое время денег мне хватит, а с самого начала таскаться с оружием было ни к чему. Американские полицейские не любят, когда вы являетесь к ним с оружием, и я был абсолютно уверен, что их французские коллеги от этого тоже не в восторге.
— А то, — указал Анри Ледок, — «Ла Бон Фам». Там готовят отличную truite, форель в сухарях, с сыром пармезан и зеленью.
— Угу, — сказал я. — Расскажите о вашем префекте.
— А!
Мы снова ехали в такси в сторону реки по бульвару Сен-Мишель.
— Вы должны понять, — начал он, — префект полиции занимается не только заурядными преступлениями и наказаниями. Он отвечает также за здравоохранение, обеспечение нормальных санитарных условий в магазинах и гостиницах, проверяет столичных врачей…
— Меня больше интересует сам Лагранд.
— Ну да, конечно. — Он погладил бородку. — Итак. Наш мсье Лагранд человек неподкупный и этим открыто гордится.
Я кивнул.
— Впрочем, он имеет на это право, — добавил Ледок, — потому что невозможно подкупить того, кто уже куплен на корню, а Лагранд за всю свою жизнь просто погряз в коррупции. Взяток он, конечно, не берет. Это было бы слишком грубо. Но если кому-то требуется одолжение со стороны мсье Лагранда, надо только передать деньга в благотворительное общество, где заправляет его жена, — в «Общество за безопасность сирот». Такого общества, ясно, нет, как и сирот. Есть только мсье Лагранд.
— И его жена.
— Полное ничтожество. А теперь гляньте-ка вой туда! — Ледок наклонился ко мне и показал куда-то в окно, через реку. — Собор Парижской Богоматери. Видите там, сзади, еще один остров? Это остров Сен-Луи. Там есть ресторан «В раю», где подают великолепное berdonneau à l’impériale. Это палтус, нарезанный ломтиками, вымоченный в молоке, в обрамлении раковых шеек, покрытый нежнейшим соусом из трюфелей. Замечательное блюдо. Вам просто необходимо, пока вы здесь, отведать его хотя бы раз.
— Посмотрим, — сказал я.
Префекту было где-то за пятьдесят. Мужчина он был крупный, двигался медленно и уверенно, с видом человека, который не слишком печется ни о своем времени, ни о чьем-либо еще. На нем был дорогой черный костюм, сидевший на его грузном теле так, будто сшили его только что, сразу после завтрака. Густые темные волосы напомажены, разделены на прямой пробор и зачесаны назад. Кончики черных навощенных усов смотрели вверх. Лицо круглое и красное, под заспанными карими глазами небольшие мешки, над тонкими, резко очерченными губами пухлый нос, и, глядя на его рот, можно подумать, что он раздвигается в улыбке раз в год по обещанию, и то, вероятнее всего, на похоронах.
Господин префект восседал за антикварным столом красного дерева, размером с концертный рояль. Какое-то время он говорил с Анри Ледоком по-французски. Голос у него был низкий и блеклый, речь медленная. Сцепленные пальцы рук он держал на широком животе.
Ледок повернулся ко мне. Префект тоже. Но не очень резво: он всего лишь перевел свои сонные карие глаза направо, едва-едва.
— Мсье префект приветствует вас в Париже, — сказал Ледок, — и желает вам приятного пребывания. Он говорит, что всегда рад сотрудничать с такими борцами с преступностью, как агентство «Пинкертон», к которому он сам лично относится с огромным уважением. Но он уверяет вас, что ваши расследования бессмысленны. Судебная полиция проделала тщательную работу, говорит он. Нет сомнений, Ричард Форсайт собственной рукой застрелил эту женщину, фон Штубен, а затем застрелился сам.
— Передайте ему мою благодарность за гостеприимство, — сказал я. — И добавьте, я нисколько не сомневаюсь, что полиция поработала прекрасно. Скажите, что пинкертоны считают парижскую полицию настоящими профессионалами и знают: они трудятся исправно.
Несмотря на сонный взгляд, Лагранд внимательно наблюдал за мной.
— Однако, — продолжал я, — нас наняла мать Ричарда Форсайта, госпожа Клер Форсайт, а она не столь сведуща в работе парижской полиции, как мы. Ведь Ричард был ее сыном, а мать порой не видит того, что очевидно остальным. Скажите ему, я уверен, мои расследования лишь подкрепят все его слова. Но, как оперативный работник, я должен провести это расследование от начала до конца.
