— Я имел в виду не эту распутную девицу, а ту высокую блондинку. Может, мистер Палермо не будет возражать в этом случае.
— Черт побери, я совсем забыл об этом, — сказал Бриз и, немного подумав, тотчас отмел это. — Тут ничего нет, Марло. Не тот класс.
— Приличная и разодетая, но не скажите, — ответил я. — Класс — это такая вещь, которая легко растворяется в алкоголе. Разве не так?
— Допустим, что так.
Он взял сигару и показал ею на меня.
— Если бы не эти обстоятельства, я бы не отказался послушать ваш рассказ, но мне кажется, я не имею никакого права настаивать на этом.
— Очень благородно с вашей стороны, Бриз, — сказал я, — и с вашей, Спенглер, тоже. Желаю вам обоим в жизни всего самого лучшего.
Они проводили меня взглядом, пока я шел к двери.
Я спустился в большой мраморный вестибюль, и выйдя из него на улицу, сел в машину и отъехал с разрешенной стоянки перед зданием полицейского управления.
Мистер Палермо восседал в комнате, которая, если бы не шведское бюро из красного дерева, триптих в позолоченной раме на евангельскую тему и большое распятие из эбена и слоновой кости, была бы точной копией викторианской гостиной. На каминной полке из зеленовато-серого мрамора стояли часы из позолоченной бронзы, в углу лениво тикали старинные маятниковые часы, на овальном столе с мраморным верхом и изящно выгнутыми ножками стояли восковые цветы под стеклянным колпаком. Еще тут были диван в форме подковы и несколько красивых красного дерева кресел с кружевными салфеточками на них. На полу лежал толстый ковер с узорами в виде гирлянд цветов. И, наконец, стоял еще застекленный шкаф, на полочках которого было множество антикварных вещиц: китайского фарфора чашечки, фигурки из стекла и фарфора, дорогие безделушки из слоновой кости и дерева ценных пород, разрисованные подносы, солонки времен первых американских колонистов и многое другое в этом же роде.
На окнах висели длинные кружевные занавески, но комната выходила на юг, и в ней было очень светло. Напротив, через улицу, стоял дом, в котором был убит Джордж Ансон Филипс. На улице было солнечно и тихо.
Стройный смуглый итальянец с красивым профилем и серо-стальными волосами, прочитав мою карточку, сказал с акцентом:
— Через двенадцать минут я должен уйти по делу. Что вы хотите, мийстер Марло?
— Я тот самый человек, который обнаружил вчера убитого в доме напротив. Убитый был моим другом.
Ничего не сказав, он минуту спокойно разглядывал меня.
— Люку вы говорить не так.
— Люку?
— Он управлять вот тот мой дом.
— Мистер Палермо, с незнакомцами я не разговорчив.
— Это хорошо. А с меня?
— С вами, конечно, совсем другое дело. Вы ведь человек с положением, важный человек. Вы вчера видели меня и потом описали полиции. Они говорят, очень точно.
— Я много видеть, — сказал он бесстрастно.
— Вы видели вчера высокую блондинку, выходившую из того дома.
Он внимательно посмотрел на меня.
— Не вчера. Было два-три дня назад. Я говорить вчера копам. — Он щелкнул своими длинными смуглыми пальцами. — Копы, ба-а!
— Мистер Палермо, вы не видели вчера еще каких-нибудь незнакомцев?
— Черный ход, туда-сюда, — сказал он, — и лестница на второй этаж тоже.
Он посмотрел на свои наручные часы.
— Значит, ничего, — сказал я. — Сегодня утром вы видели Хенча.
Его взгляд как-то лениво скользнул по моему лицу.
— Вам это копы говорить, а?
— Они сказали мне, что вы повлияли на Хенча, чтобы он сознался, и что он был вашим другом. Конечно, какой он вам друг они не знают.
— Хенч сделать признание, а?
Он вдруг весело улыбнулся.
— Только Хенч ведь не убивал, — сказал я.
— Нет?
— Нет.
— Это интересно. Дальше, мийстер Марло.
— И его признание — чепуха. Вы заставили Хенча сделать признание по каким-то своим причинам.
Он встал, подойдя к двери, позвал:
— Тони.
В комнату вошел коротенький нагловатый итальяшка и, поглядев на меня, сел на стоявший у стены стул.
— Тони, это — мийстер Марло. Вот карточка.
Тони подошел к нему, и взяв карточку, сел опять на стул.
— Ты очень хорошо смотреть на этого человека, Тони. Не забыть его, а?
— Теперь уж это мое дело, мистер Палермо, — сказал Тони.
Палермо, обратившись ко мне, сказал:
— Был вам друг, а? Хороший друг, а?
— Да.
— Это плохо. Плохо. Я вам кое-что сказать. У мужчины друг — это друг. Вот что я сказать. И вы еще никому не говорить. Не проклятым копам, а?
— Нет.
— Это обещание, мийстер Марло. Это такое, что не забыть. Вы не забыть?
— Я не забуду.
— Тони, он тебя не забыть. Есть идея?
— Я даю вам слово. Все, что вы не скажете, останется между нами.
— Это прекрасно. О'кей. У меня большая семья. Сестры и братья, много. Один брать очень плохой. Совсем, как Тони.
Тони ухмыльнулся.
— О'кей, этот брат очень тихо жить. Через улицу. Надо работать. О'кей, копы полный дом. Так не хорошо. Спрашивать много-много вопросов. Для бизнеса не хорошо, и для этого плохого брата не хорошо. У вас есть идея?
— Да, — сказал я, — у меня есть идея.
— О'кей, этот Хенч нехороший, но бедный малый, пьянь, без работа. Квартира не платить, а мне надо деньги. И я говорить, давай, Хенч, делать признание. Ты больной человек, две, три недели больной. Ты идти в суд. Я иметь адвоката для тебя. Ты говорить, к черту признание. Был пьяный. Проклятые копы бить. Судья тебя освободить, ты идти ко мне, и я забота о тебе. О'кей. Хенч говорить о'кей, делать признание. Все.
— А недели через две-три, сказал я, — плохой брат будет уже далеко отсюда, все следы сотрутся, и копам ничего не останется, как написать, что дело Филипса не раскрыто. Не так ли?
И он опять улыбнулся такой радостной, такой открытой улыбкой. Просто мороз по коже.
— Мистер Палермо, это что касается Хенча, — сказал я, — а как же быть с моим другом.
Он покачал головой и посмотрел опять на часы. Я встал. И Тони встал тоже. Конечно, он ничего не собирался делать, но встал так, на всякий случай — ведь когда стоишь, свободы движений больше.
— Прямо беда с вами, парни, — сказал я, — вечно у вас на каждом шагу тайны. Куска хлеба не дадите откусить без пароля. А что, если бы я, скажем, пошел в главное управление и рассказал там все, что от вас услышал. Да они бы просто расхохотались мне в лицо, и я бы, наверное, тоже посмеялся вместе с ними.
— Тони не любить смеяться, — сказал Палермо.
— Земля полна, мистер Палермо, людьми, которые не любят смеяться, — сказал я, — и вам надо бы это знать. Узнавайте, где есть такие, да и набирайте себе.
— Это — мой бизнес, — сказал он, как-то преувеличенно пожав плечами.
— А свое обещание я сдержу, — сказал я, — но если только станете в нем сомневаться, то не пытайтесь давить на меня. В том районе, где я живу, я на очень хорошем счету, так что у вас ничего не выйдет. Мне бы тоже ничего не дало, если бы я, скажем, стал давить на Тони. Никакой пользы.
Палермо рассмеялся.
— Это хорошо, — сказал он. — Тони, похороны — бесплатно. О'кей.
Он встал и протянул мне руку, — красивую, сильную и горячую руку.
В вестибюле Белфронт-билдинг одиноко горел свет в кабине лифта, перед его дверями на табурете, подложив под себя кусок мешковины, неподвижно сидел тот же самый реликт со слезящимися глазами, являя собой пример пасынка судьбы.
Я вошел вместе с ним в лифт и сказал: «Шестой». Раскачиваясь, лифт с трудом поднимался вверх. Лифт остановился на шестом, и я вышел. Старик, высунувшись из лифта, сплюнул и мрачно сказал:
— Чего стряслось-то?
Услышав этот вопрос, я повернулся к нему всем телом, словно манекен на вращающейся подставке. Я во все глаза смотрел на него.
— На вас сегодня серый костюм, — сказал он.
— Да, — сказал я. — Ну и что?
— Вам идет, — сказал он, — но и голубой, который был на вас вчера, мне тоже нравится.
— Ладно, — сказал я, — выкладывайте, что там у вас.
— На восьмой вы ездили два раза, — сказал он, — да, два. Второй раз было уже очень поздно. Обратно вы сели на шестом. И вскоре после этого тут появились мальчики в голубых мундирах, они очень торопились.
— Сейчас там есть кто-нибудь из них?
Он помотал головой, на его лице появилось какое-то безучастное выражение.
— Я ведь им ничего не сказал. А теперь об этом говорить уже поздно. Теперь бы моей заднице от них досталось.
— Почему?
— А почему я им тогда ничего не сказал? Да черт бы их побрал. Вы-то со мной так вежливо поговорили, — мало, кто со мной так разговаривает. И, черт возьми, я же знаю, что вы никого не убивали.
— Я поступил с вами несправедливо, — сказал я, — очень несправедливо.
