оттого, что Дмитрий возбужденно перекладывал тюбики с краской в ящичке для рисовальных принадлежностей. Этюдник уже стоял на треноге посреди комнаты, пустой подрамник в ожидании холста был прислонен к комоду. Не замечая пробуждения Лючии, молодой человек бормотал себе под нос:
– Я должен жить дальше без него. Я должен освободиться от него.
– Что ты делаешь? – спросила она.
Художник обернулся. В его взгляде промелькнуло воспоминание о минувшей ночи, и Лючия сразу поняла, что он сожалеет о случившемся.
– Я напишу картину и посвящу ее Калверту, – сказал Гончаров, отводя глаза. Слова сами полились из него, хотя, вероятно, он полагал, что Лючия не способна его понять. – Это будет шедевр. Шедевр импрессионизма. Крупные мазки охры и кармина в технике импасто. Просто мазки – по всему полотну. Но если отойти на несколько шагов, глаз уловит только один цвет – «последний вздох жако»!
Он наклонился к рулону с чистыми холстами, развязал ленту и вдруг замер. Лючия свесила голову с кровати. В следующую секунду она сжалась от страха, не решаясь взглянуть в лицо Гончарова. Определенно, она не должна была этого увидеть. В развернувшемся рулоне поверх нетронутых холстов лежала картина. Украденная картина Верещагина.
– Это не я, – упавшим голосом произнес Дмитрий, словно прочитав ее мысли.
Но Лючия уже спрыгнула с кровати и проворно подбирала свои вещи. Затянуться в корсет без помощи Камиллы нечего и думать. Придется просто надеть платье поверх сорочки.
Когда она потянула на себя дверную ручку, молодой человек вскричал с неподдельным отчаянием:
– Да послушайте же, Лючия! Я не крал картину! Мне ее подбросили.
– Не подходите! – певица сделала предупредительный жест, заметив, что Гончаров намерен помешать ей выйти. – Зачем кому-то подбрасывать вам картину, которая стоит целое состояние? Разве не из-за нее стреляли в Найтли?
– Холлуорд заходил в мой номер перед самым обыском, – внезапно припомнил Дмитрий. По морщинкам на его лбу было видно, как лихорадочно он соображает. – Ну конечно! Я проспал завтрак, а когда проснулся, Холлуорд стоял у моей кровати. Возможно, я и правда забыл запереть дверь. А он, узнав о предстоящем обыске, поспешил спрятать картину там, где она не вызовет подозрений – среди холстов художника! Пока полицейские рылись в моих вещах, я был внизу. Богом клянусь, я ни о чем не подозревал до сегодняшнего утра!
Лючия, в расстегнутом платье, одной рукой всё еще держалась за дверную ручку, а другой прижимала к груди те детали гардероба, которые не смогла надеть самостоятельно.
– Тогда вам следует немедленно сообщить о находке комиссару Пикару.
– Не могу, – простонал Гончаров. – Кто мне поверит? Холлуорд будет всё отрицать. Картина – это неопровержимая улика. Меня наверняка арестуют!
В его опасениях, определенно, имелся здравый смысл. Салон Муз был хорошо известен в артистических кругах Парижа, к тому же убитый являлся английским подданным, так что на Пикара, вне всякого сомнения, давили, чтобы он побыстрее раскрыл дело. Лючия вполне допускала, что американец может выйти сухим из воды, а молодого художника обвинят во всех грехах.
Она сделала глубокий вдох, чтобы голос звучал ровнее.
– Дмитрий, давайте рассуждать логически. Раз он подбросил вам картину, чтобы ее не нашли при обыске, то теперь наверняка попытается ее вернуть. Будьте начеку! А когда он заберет ее, поднимите шум. Холлуорд не сможет отпереться при свидетелях.
Китти стояла у окна, за которым не было видно ничего, кроме густого желтого тумана. Она подняла раму, высунула руку наружу и сразу потеряла из виду собственную кисть, как будто она просто растворилась в прокопченном лондонском воздухе. Впрочем, хуже, когда туман черный. Тогда он заползает в открытое окно подобно бесформенному чудищу и в комнате водворяется неосязаемый мрак. В такие дни (чаще всего они выпадают в ноябре) жизнь на улицах замирает, лондонцы, спешащие на службу, часами не могут отыскать свои конторы, на Темзе сталкиваются пароходы, а экипажи, всё же рискнувшие передвигаться, могут легко задавить прохожего.
Из-за туманов Китти на долгие недели превращалась в затворницу в доме своего брата Калверта Найтли. Обложившись журналами мод и еженедельником Vogue, который специально для нее выписывали из Америки, она рассматривала приложения с модными выкройками, фото манекенщиц в роскошных туалетах, рекламные заметки лондонских универмагов. В универмагах можно было купить всё – от зонтиков и шалей до нижнего белья. А еще Китти не пропускала ни одной статьи о театральных премьерах. Именно театры в конечном итоге примирили ее с переездом в Лондон.
Кэтрин выросла в отцовском поместье на берегу Ла Манша. Почти до восемнадцати лет у нее не было подруг, а круг ее общения ограничивался гувернанткой Смит и горничной Перкинс. Калверт жил в столице, лишь изредка вспоминая о существовании сестры. И надо признать, это было очень одинокое существование. Но Китти не знала другой жизни. В ее реальность вплетались перипетии любовных романов, которые она читала сначала от скуки, а потом чтобы заполнить пробелы в своих познаниях человеческих взаимоотношений. От Сэмюэла Ричардсона с его «Клариссой Гарлоу» и «Консуэло» Жорж Санд она перешла к романам сестер Бронте, а потом открыла для себя «Собор Парижской Богоматери» Виктора Гюго. Так она стала Эсмеральдой, влюбленной в прекрасного капитана. Только в ее версии Феб де Шатопер оставался жив, спасенный ею и навеки отдавший ей свое сердце.
Самым запоминающимся событием ее юности стала поездка с братом в Эшдаунский лес, расположенный в пятнадцати милях к северу от их усадьбы «Белый риф». По большей части это были вересковые пустоши, однако Китти воодушевляла мысль, что когда-то здесь охотился на кабанов сам Генрих VIII, безнадежно влюбленный в Анну Болейн.
– Ты хоть знаешь, что король после всего отрубил ей голову? – спрашивал Калверт, посмеиваясь над сестрой.
Но эта страница истории ее не интересовала. Из всех уроков мисс Смит Китти запоминала только те сюжеты, в которых действующими лицами двигала любовь. Неизбежно возникающие при этом лакуны она заполняла своими фантазиями. Реальные исторические персонажи и литературные герои перемешивались в ее хорошенькой головке и обретали там собственную судьбу. Пожалуй, единственное, что заслуживало похвалы гувернантки юной мисс Найтли – это ее игра на фортепиано. Увы, Калверт ожидал большего.
– Мисс Смит говорит, ты совершенно безнадежна. Раз так, не вижу смысла в ее услугах.
В тот же день гувернантка покинула «Белый риф». Казалось, никто даже не заметил ее ухода, как, собственно, не замечал и ее присутствия в доме. Брат снова уехал, и Китти осталась в усадьбе, предоставленная самой себе.
Лето сменилось осенью, на удивление погожей
