Но и в такой час нашлись те, кто исполнял свой долг. Закрытые кареты подъезжали к спящим домам. Агенты полиции будили дворников и швейцаров, требуя пропустить к жильцам. Они поднимались по лестницам и звонками будили сонную прислугу. Но в разговоры не вступали, требуя хозяев. Те, поднятые посреди ночи, не понимали, что происходит. Им сообщали радостную весть: господину Риберу удалось невозможное. Команде разрешена поездка в Грецию. Особый скорый поезд отправляется вне расписания в семь утра. На сборы не больше часа, велено доставить прямо к вагону. Сколько агентов ни уговаривали, убеждая, что сами доберутся, они были непреклонны, оставались в прихожей ждать. Еще и подгоняли, напоминая, как меньше и меньше остается времени. Наконец, когда члены команды, наспех одетые и кое-как причесанные, выходили с чемоданами, агенты подхватывали их и вели в карету. За спортсменами закрывалась дверца, карета трогалась и мчалась по пустым улицам. Она подъезжала к темному зданию Варшавского вокзала. Агенты помогали снять чемоданы и вели в дальний конец, где на запасных путях под парами уже стоял состав.
С первого взгляда становилось ясно, что Рибер обладает безграничными связями. Команде предоставили не только экстренный поезд, но поезд класса люкс. В таком мало кто ездил. В вагоне были купе с удобными диванами, креслами для чтения, туалетными уголками и столиками для завтраков. К пассажирскому был прицеплен вагон-ресторан, сверкавший нарядными окнами. За ним темнел багажный вагон, в который сложили чемоданы, ненужные в пути. Борясь с зевотой, члены команды осматривали поезд.
Ванзаров наблюдал за приезжавшими, держась в тени ближнего состава. Первым приехал генерал Бутовский. Оглядев вагон, он только хмыкнул и полез на подножку. За ним почти одновременно привезли Лидваля и Граве. Заходя в вагон, они огрызнулись друг на друга. Раннее пробуждение не смягчает нравы. Тут же подъехали князь Урусов и Немуров. Потомок царей воспринял роскошный состав как должное и легким прыжком взлетел по ступенькам. Немуров отказался расставаться с ружьем и заявил, что лучше не поедет, но в багаж его не сдаст. С ним спорить не стали. И он поднялся внутрь. Агент еле поспевал за Дюпре. У юного барона было всего два чемодана, но зато необъятного размера. Он нахохлился, руки спрятал в карманы пальто и молча забрался в теплый вагон. Наконец прибыла Звягинцева. Агенту, которому она досталась, выпала нелегкая участь. Липа не стеснялась в выражениях и требовала к себе Рибера, чтобы он объяснил, для чего устроил весь этот цирк. Еле-еле удалось ее уговорить пройти в вагон. Но и оттуда доносилось ее возмущение. Последней привезли Женечку. Она была молчалива, шла быстро, придерживая край юбки. Агенты несли за ней пять чемоданов. Барышня собралась в дорогу основательно. В окно коридора было видно, как она прошла мимо Липы, стараясь ее не замечать и не задеть. За что получила в спину взгляд не хуже удара кинжала.
На часах было без пяти семь. Агенты хоть и умучились, но справились блестяще. Господа спортсмены пока еще осваивались в купе. Подбежал начальник вокзала и на ходу отдал честь.
— Прикажете отправлять?
Ванзаров запрыгнул на ступеньку, поднялся в тамбур и опустил люк, который закрывал подъем лестницы.
— Отправляйте! — крикнул он.
Начальник махнул флажком. Поезд издал прощальный гудок, резко дернулся, затормозил и уже плавно и медленно стал набирать скорость. Ванзаров смотрел в темноту, где еле заметно виднелся контур вокзала. В тамбур вышел генерал.
— Родион Георгиевич, я что-то не понимаю, — сказал он, морщась от налетавшего ветра. — А где господин Рибер? Его нет ни в одном купе. Да и места свободного для него нет. Ему нельзя ехать в одном купе с Женечкой. Позвольте, кажется, поезд ход набирает? Что это значит?
— Рибера не отпустили срочные дела, он догонит нас в Одессе, — ответил Ванзаров, все еще вглядываясь в темноту.
Бутовский поверил безоговорочно. Раз у его будущего родственника такие связи, что добыл литерный поезд, значит, и к пароходу успеет.
— Не стойте, простудитесь, вам еще на соревнованиях выступать, — сказал он.
— Ничего, я люблю холод.
Генерал прислушался.
— Позвольте, кажется, крик чей-то? Вроде голос Паши… Неужели и его забыли?
Действительно, из темноты раздавался отчаянный вопль:
— Стойте! Забыли! Нельзя! Я с вами! Подождите!
За поездом, набиравшим ход, бежал Чичеров. Куртка развевалась на ветру, он задыхался от ветра и размахивал саквояжем. Он почти догнал открытую дверь, уходящую все быстрее. Но путь по лестнице преграждал закрытый лючок пола.
— Возьмите! Меня! Нечестно! — надрываясь, кричал он, еле держась вровень с поездом, уходившим вперед.
— Да пустите же его! — возмутился генерал. — Господин Ванзаров, что за жестокие шутки!
— Подождите! Я с вами! Прошу!
— В вагоне нет свободного купе.
— Согласен приютить его в своем, — сказал Бутовский. — Солдату не привыкать к тесноте. Поднимите пол!
— Хоть в тамбуре! В уголке! Не бросайте!
— Как прикажете, — Ванзаров отвел рычаг, лючок поднялся, открывая дорогу.
Паша успел заскочить на подножку, когда сил уже не осталось. Он не мог отдышаться, вцепился в поручни, но саквояж не отпустил. Ванзаров подхватил его за локти и затащил в тамбур.
— Меня… Забыли… Нечестно… Я же… Всей душой… Команда… Олимпиада… Спасибо… — лепетал он.
Генерал наградил Ванзарова осуждающим взглядом и обнял своего помощника за плечи. Чичерова легонько трясло. Он хватал воздух, как загнанный пес.
— Бессердечный вы человек…
— Алексей Дмитриевич, прошу вас через полчаса собрать всю команду, включая дам, в вагоне-ресторане, — сказал бессердечный человек Ванзаров. — У меня важное сообщение.
Бутовский ничего не ответил и увел Чичерова.
Поезд шел на хорошей скорости. Ветер, врывавшийся в тамбур, хлестал, словно плетка.
— Проводник, чего ждете? — обратился Ванзаров к щуплому субъекту, торчавшему у задней двери тамбура. — Закрывайте вагон, пассажиров простудите. И марш по купе выяснять, кто чего изволит.
Проводник кое-как захлопнул ледяную дверь и еще долго не мог попасть треугольным ключом в замочную прорезь.
Санкт — Петербург — Псков. Варшавская ж/д 256 верст, 7 часов езды
Александровская — Гатчина — Суйда — Сиверская — Строганова — Дивенская — Мшинская — Преображенская — Луга — Фан — дер — Флит — Серебрянка — Плюсса — Белая — Броневского — Новоселье — Торшино
Окно вагона представляет для путешественника главное развлечение. В нем, как в калейдоскопе, мелькают полустанки, деревеньки, леса, пролетают мосты под металлический свист клепаных балок, раскрываются поля, меняющие свой цвет от белого к черному и от зеленого к желтому. В движении все кажется таким милым и немного игрушечным, как будто ненастоящим. Глядя в окно, пассажир становится немного ребенком, с удивлением открывающим для себя, как огромен мир, как много в нем пространства и воздуха, а не только привычных улиц и домов. Есть тайное обаяние в вагонном окне, когда под колыбельную качку колес смотришь и ни на чем не задерживаешь взгляд. Картинки пролетают, словно смазанные кистью, и от этого размеренного движения и постоянной смены впечатлений погружаешься в легкую дремоту наяву, и мысли сами собой приходят в голову и так же легко исчезают. Быть может, любовь к железной дороге скрыта в этом простом чуде вагонного окна, в котором не увидишь ничего необычного — все те же серые версты, — но какая-то магическая сила заставляет смотреть и смотреть в него и невольно отсчитывать уходящие минуты своей жизни.
Однако сейчас окно вагона представляло собой черный квадрат. Поезд летел во тьме, и тьма поглотила его. Только смутные тени сосен иногда различались на фоне непроглядного неба. Граве окончательно убедился, что разобрать, где они едут, невозможно. Дорога шла сквозь ночь, как глухой лес, и ночь пока не спешила расступаться перед далеким рассветом.
Задернув кружевную занавеску, Граве ощутил крайнее раздражение. Ранний подъем, как по боевой тревоге, считаные минуты на сборы, настойчивость провожающего сбили его настолько, что он до сих пор не мог понять, как согласился на эту авантюру. И теперь сильно об этом жалел. Подобная поездка была очевидной глупостью. На открытие Олимпиады уже не успеть, билетов на пароход не будет или паромы из-за шторма не будут ходить от Константинополя до Афин. Если уж сорвался намеченный план, не надо его догонять, ничего хорошего из этого не выйдет. Значит, судьбе угодно, чтобы команда не поехала. От этих экстренных отправлений добра не жди. Обязательно что-нибудь выйдет дурное.
Граве уже так свыкся с мыслью, что он никуда не поедет, и не испытывал никакой радости от чудесной перемены. Даже нежданное спасение от Стеньки-Обуха его не бодрило. Граве все больше погружался в дурное расположение духа. Непричесанный, неумытый, не одетый как полагается, второпях побросал в чемоданы что под руку пришлось, наверняка забыл что-то нужное. Каждая мелочь теперь вызывала в нем раздражение. Скатерти вагона-ресторана недостаточно чисты, занавески плохо отглажены, пахнет чем-то прокисшим, как в дешевом кабаке. Теперь придется выражать комплименты умению господина Рибера решать неразрешимые задачи. Он это непременно потребует. Деваться некуда, надо будет благодарить. Лучше не проявлял бы невероятной активности, и сейчас Граве не пялился бы в пустое окно, а досматривал бы сладкие сны в домашней кровати. Еще дурацкая ссора с Лидвалем, который подшутил над его растрепанной прической, а получил в ответ замечание про его рост и нос, который совать не следует. Слово за слово — произошла перепалка, которая была совершенно лишней. И вот теперь непонятно, как с ним себя вести. Извиняться — глупо, а не разговаривать — еще глупее. Больше всего Граве раздражало, что в ресторан он пришел первым и теперь сидел один в целом зале. Господа не особо торопились к часу, назначенному Бутовским.
