Вход в архив — через дворцовый читальный зал, которым редко кто пользуется. За столом сидит архивист, он делает аннотации к какому-то манускрипту. Я наклоняюсь и сую ему под нос выданный Константином ордер.
— Был такой епископ по имени Александр. Он приходил сюда, притом довольно часто. Занимался историческими изысканиями по поручению Августа.
— Да-да, я помню его, — произнес архивист, задумчиво взяв в рот кончик камышового пера. — Но вот уже пару недель как он сюда не приходит.
— Он умер. Я хотел бы посмотреть бумаги, с которыми он работал.
— Ты знаешь, что это за бумаги?
— Я надеялся, что ты это помнишь.
Архивист украдкой бросает взгляд на лежащий на столе ордер.
— Эти бумаги вот уже десять лет хранятся под личной печатью Августа. Я был вынужден трижды справляться во дворце, прежде чем убедился, что епископ действительно получил право доступа к ним, — архивист буквально буравит меня острыми глазками. — Ты сказал, что он умер?
— Просто покажи мне эти бумаги.
Он нехотя идет к высокой двери, снимает с шеи огромный ключ и вставляет в замочную скважину. Затем, словно крестьянка, умеющая одним движением свернуть голову курице, поворачивает его в замке.
— Иди первым.
Я как будто вступил под своды пещеры или рудника. Длинные тени уходят в бесконечность. Бесчисленные колонны, что через каждые несколько шагов поддерживают свод, кажутся окаменелым лесом. Между ними тянутся пыльные полки, уставленные корзинами, в которых хранятся свитки. В этом месте хранится вся мудрость этого мира — надо только знать, где ее искать.
Каждая колонна помечена высеченной в камне греческой буквой и римской цифрой. Пока мы шагаем вдоль колонн, я замечаю, что буквы меняются, но цифра остается той же самой. Стоит нам свернуть, как начинают меняться цифры, а вот буква, наоборот, остается неизменной. То есть все помещение представляет собой гигантскую сетку. Двигаясь дальше, я на ходу начинаю считать: XV /. XV / X. XV /. При этом я пытаюсь вспомнить порядок букв в греческом алфавите: если я здесь неожиданно заблужусь, то смогу самостоятельно найти дорогу назад.
XV / Ω. Архивист останавливается. Мы дошли до «омеги», последней буквы греческого алфавита. Впрочем, коридор тянется в глубь подземелья и дальше. Интересно, что там? Архивист тем временем берет из углубления в колонне бронзовую лампу и зажигает ее от своей.
— Это не опасно? — спрашиваю я. — Вдруг бумаги загорятся.
В темноте мой голос кажется слабым писком.
— А что еще остается? — отвечает архивист и, вручив мне лампу, поворачивается, чтобы уйти. — Когда найдешь то, что тебе нужно, возвращайся в читальный зал.
С этими словами он удаляется по длинному коридору. Лампа дрожит в моей руке. Я на миг представляю себе, как она падает в корзину с бумагами, как вспыхнувшее пламя пожирает все, что здесь хранится. Я крепче сжимаю пальцы и иду дальше вдоль прохода.
Всякий раз, задевая плечом корзину, я поднимаю с полки облачко пыли, которое затем оседает на мне. Здесь все корзины имеют крышки, причем каждая перевязана лентой, а узел запечатан восковой печатью. Многие печати уже начали крошиться. Но одна бросается мне в глаза: в отличие от остальных, воск на ней свежий, блестящий, оттиск на нем четкий. Темное пятно рядом с ним — место прежней печати. С бечевки свисает глиняная табличка, из которой явствует, что в корзине хранится дипломатическая переписка двадцатого года правления Константина.
Пройдя вдоль прохода, обнаруживаю еще пять корзин со свежими печатями. И во всех до единой лежат документы двадцатого года правления или же ему предшествующего.
Я знаю, какие события произошли в тот год, год вицина-лий. Я снимаю с полки первую корзину и ставлю ее на пол рядом с лампой. Мне нет смысла тащить ее в читальный зал. Стоит мне покинуть этот темный лабиринт, как второй раз я в него уже не вернусь.
Я сажусь на пол и начинаю читать. Почти на каждой странице я вижу работу рук Александра. В некоторых местах она почти не заметна: например, целая колонка вырезана, а оставшиеся склеены вместе. Единственная улика — легкая неровность шва в месте склейки. Но вот в других местах подделки бросаются в глаза. То там, то здесь вырезаны абзацы, предложения, иногда отдельные слова, и когда я подношу свиток к свету, видно, что он весь в дырах, словно его проели черви.
Я прекрасно знаю, что было на месте этих дыр.
Аквилея, Италия, апрель 326 года.
Одиннадцать лет назад
Стоило нам достичь Аквилеи, как нас начинают преследовать неприятности.
По идее, это радостный момент, что-то вроде весны империи. Конечная цель нашего путешествия — Рим, где состоится кульминация торжеств по случаю двадцатилетия правления Константина. Все понимают: это нечто большее, нежели праздник. Последним императором, дожившим до двадцатой годовщины своего пребывания у власти, был Диоклетиан. Это событие он отметил тем, что сложил с себя императорский венец и объявил преемников. Константину теперь даже больше лет, чем его отцу, когда тот умер. Крисп в расцвете сил. Константин пока ничего не сказал, даже мне, но ведь я был в Ни-кее. Мы переделаем империю по образу и подобию Божию: один бог, один император, один мир. Константин сдержал свое слово. После Хрисополиса его армия большую часть времени проводит в казармах.
Крисп приехал в Аквилею, чтобы затем вместе с нами принять участие в торжествах в Риме. Весь день собираются черные тучи. Стоит нам подойти к городу, как начинается ливень. Водяные струи срывают цветы с гирлянд, которыми украшены выстроившиеся вдоль дороги гробницы. Одежды на тех, кто встречает нашу колонну, промокли до нитки.
Крисп прибыл в Аквилею на два дня раньше. Он пришел встретить нас и даже пытается произнести заранее заготовленную речь, однако гром заглушает его слова.
— Закрой рот и не загораживай дорогу! — обрывает его Константин, причем довольно громко, чтобы его слова были услышаны встречающими. Крисп заливается краской. К тому времени, как мы добираемся до дворца, наши вещи промокли насквозь, настроение у всех скверное.
— Что же это за сын, если он заставляет родного отца стоять под проливным дождем? — возмущается Фауста, завернувшись в толстую меховую мантию. В тусклом свете она расхаживает по покою, словно волчица по пещере. — И главное, в твоем-то возрасте! Бедный Клавдий — она имеет в виду старшего сына — он не перестает чихать с того момента, как мы прибыли сюда. Его наставник говорит, что у него, наверно, жар.
— А не отправить ли мне его в Британию? — обращается к ней Константин. — Пусть помокнет. Одна зима в Йорке, и никаких простуд.
— Верно, как и у твоего отца, — огрызается Фауста.
Константин в три шага пересекает комнату, и мне кажется, что он сейчас вытолкнет супругу за дверь. Но он лишь поднял руки, как будто собрался сорвать с нее плащ и приподнять ее с пола. Фауста отвечает ему презрительной улыбкой. В ее глазах вспыхивает злорадный огонек. Она своего добилась. Константин раздражен. В ее возрасте это самое большее, на что она может рассчитывать.
Рука Константина повисает в волоске от ее накидки. Может, ему неприятно прикасаться к ней. Может, он не осмеливается. Ведь Фауста дочь, сестра и супруга императоров: эту женщину окутывает такая же царственная аура, как и самого Константина. Единственная разница в том, что если аура Константина золотая, то у Фаусты она черная.
Константин резко поворачивается.
— Только не надо обвинять меня в том, что твой сопливый сын не выносит сырости! — кричит он ей и, громко топая, бросается вон из комнаты.
Злорадной улыбки как не бывало.
— Наш сын! — кричит Фауста в ответ. — Мои мальчики — твои сыновья, так же как и Крисп!
— По крайней мере, Крисп не тает под дождем!
Фауста, кипя от злости, смотрит ему в спину. Она злилась на протяжение всего нашего пути из Константинополя — настоящая заноза. Ей ничем не угодить. Кровати слишком жесткие, вино слишком кислое, рабы — слишком дерзкие.
Объяснять почему, не нужно. Если, когда мы доберемся до Рима, Константин объявит Криспа своим преемником, ее собственным сыновьям надеяться не на что. Фауста двадцать лет была супругой человека, убившего ее отца и брата. В обмен на это она рассчитывает стать родоначальницей императорской династии.
Ей тридцать пять, она родила пятерых детей, и повозку с ее кремами и притираниями тянут четыре вола. Но никакие кремы неспособны скрыть излишек веса на ее боках или морщины, что уже появились на ее лице. Они с Константином больше не спят в одной постели. По моему мнению, она теряет всё. Я остаюсь в ее комнате. Фауста загородила собой дверь, и мне никак не выскользнуть отсюда незамеченным. Она слышит, как я переминаюсь на месте, и резко оборачивается.
— А, его верный охотничий пес. Ну, давай беги, лизни ему задницу!
