Они зашагали дальше, мимо бесчисленных рядов кубикул. Метров через двадцать тоннель расходился в трех направлениях. Здесь они остановились.
— И куда теперь? — спросил Барри.
— Никакого Драговича и его прихвостней здесь не видно. — Марк огляделся по сторонам, и его головной фонарик прочертил по стенам дугу. — Если даже он и появится здесь, то пока его нет. Думаю, нам стоит вернуться наверх и установить наблюдение.
Ага, дружок, видать, ты тоже дрейфишь, ехидно подумала Эбби. Неужели катакомбы и впрямь пробуждают в людях первобытный ужас? Или же это просто нежелание живых находиться в окружении мертвых костей? Только без паники, приказала себе Эбби, это просто подземные ходы, в них не обитает никакого зла. На стене луч ее фонарика высветил небольшой кусок мрамора, закрывающий собой кубикулу. IN РАСЕ — гласила надпись на мраморе. Даже Эбби знала, что это значит: «с миром». Рядом с надписью была христограмма, а чуть выше довольно грубо высеченный голубь с оливковой ветвью в клюве.
Мир и надежда. На какой-то миг похороненные здесь люди как будто ожили, и ей стали понятны все их надежды и чаяния. Подземелье больше не пугало. Наоборот, теперь у нее как будто появились спутники и проводники.
И Эбби зашагала дальше, а с ней двигался вперед и луч ее фонарика. Внезапно он высветил нечто такое, что скользнуло мимо ее сознания. Какая-то тень, рисунок, словно мотылек, на мгновенье возникший в крошечном пятнышке света. Эбби медленно обернулась, пытаясь понять, что это было.
Ага, вот оно! Линии были тонкие, прочерченные неглубоко и с легким наклоном. Если на них посветить снизу, они почти не оставят тени. Эбби заметила их лишь потому, что луч ее головного фонарика упал на них сверху. И все равно, чтобы их рассмотреть, ей пришлось слегка наклонить голову, чтобы луч падал под углом. Стоило направить его прямо, как линии пропадали. Этот знак правил ее жизнью вот уже два месяца, с того самого момента, когда в Приштине Майкл подарил ей коробочку с ожерельем. Ставрограмма. Начертана над входом в левый тоннель. Этот знак как будто приглашал туда войти. Эбби протиснулась мимо Люсетти и зашагала по подземному ходу.
— Эй, вы куда? — едва ли не обиженно крикнул ей в спину Марк, но Эбби не обратила на него внимания. Через десять метров тоннель упирался в другой, проходивший перпендикулярно ему. Эбби посмотрела сначала направо, потом налево, и верно! Над левым тоннелем был высечен тот же самый знак.
Спасенья знак, что освещает путь вперед.
Люсетти шагал впереди, Барри и Марк следом за ним. Эбби шла замыкающей. Иногда ей казалось, что она слышит позади себя шаги, но всякий раз, когда оборачивалась назад, луч фонарика высвечивал лишь бесконечные ряды ниш.
Ощущение было такое, будто они бродят в тумане, потеряв счет времени и расстояниям. Ряды кубикул иногда нарушали двери, которые открывались в небольшие камеры, где были похоронены представители именитых семейств. Темные проходы разветвлялись и пересекались, словно некая подземная паутина. И кто поручится, что ставрограмма не заставит их блуждать по замкнутому кругу в темноте бесконечного лабиринта?
Они спустились сначала по лестнице, затем по другой. Чем ниже оказывались, тем холоднее становилось. Земля под ногами была влажной и липкой, как мокрый песок. Потолок тоже сделался ниже и давил на них всей тяжестью внешнего мира. Эбби потеряла счет поворотам. Не будь ставрограмм, назад им отсюда никогда не выбраться.
Внезапно их цепочка остановилась — так резко, что Эбби сзади налетела на Марка. Тоннель вновь уперся в перпендикулярный проход. Шедший впереди Люсетти повертел головой, и луч его фонарика скользнул сначала вправо, затем влево, затем снова вправо.
— Здесь никаких пометок.
— Должны быть, — возразил Марк. Эбби показалось, будто она услышала в его голосе нервозные нотки. — Не может быть, чтобы они нарочно завели нас в тупик, из которого нет выхода.
— Они? — переспросил Люсетти. — Неужели вы считаете, что они ведут вас туда, куда вы хотите попасть?
Четыре луча заскользили туда-сюда по каменной стене. Все, что они высветили, — это царапины и следы инструментов, которыми когда-то был вырублен тоннель. Впереди была грязная кирпичная стена, закрывавшая собой, от пола до потолка, вырубленную в камне нишу.
— Это свежая кладка? — спросил Марк. Люсетти покачал головой.
— Нет, древнеримская.
— Может, нужно идти прямо? — предположила Эбби. Прошмыгнув мимо Марка и Барри, она постучала по кирпичам. Даже спустя столетия те поражали своей массивностью.
— По-моему…
Пуля попала Марку прямо в грудь. По подземному лабиринту прокатилось эхо выстрела. Барри тотчас же опустился на колено, повернулся и сделал три ответных выстрела. Эбби бросилась на пол и поползла.
Позади нее загремели новые выстрелы, вспыхнул свет фонариков. В тесном пространстве подземелья перестрелка била по барабанным перепонкам словно артиллерийская канонада. Эбби поднялась и бегом бросилась по проходу, надеясь найти боковой ход, который помог бы ей затеряться в лабиринте. Увы, тоннель упирался в грубо отесанную стену. Никаких кирпичей, никаких поворотов — лишь каменная стена, где, судя по всему, долготерпение каменотесов иссякло и они, взвалив на плечи инструменты, двинулись назад и наверх.
Грохот перестрелки прекратился столь же внезапно, как и начался, и на подземелье, словно облако пыли, опустилась тишина. Темная, страшная. Впрочем, длилась она недолго. Где-то позади — причем недалеко, — Эбби явственно различила шаги. Кто-то шел за ней следом. Затем раздался металлический звук — это чья-то невидимая рука оттянула затвор пистолета.
Константинополь, июнь 337 года
Кто-то из нас умер. В данный момент я не знаю, кто именно: он или я. Человек, которого я сейчас вижу, ушел из жизни на морском берегу одиннадцать лет назад. Я собственной рукой воткнул ему в спину кинжал. Я лично вез его труп через всю империю и похоронил в самой глубокой норе, какую только сумел найти.
И вот теперь он стоит передо мной — живой, полнокровный, дышащий. Буравит меня взглядом. Я плотно сжимаю веки, пока перед глазами не начинают плясать черные точки. Тогда я вновь открываю глаза. И снова вижу его. Он никуда не исчез.
Мне муторно. Я боюсь, что меня сейчас вырвет прямо на пол. Голова вот-вот расколется на части. Нет, этого не может быть. Это наваждение…
Я вглядываюсь в его лицо. Неужели это его глаза? Где же их прежний блеск? Они какие-то мутные, будто подернуты поволокой. И смотрят куда-то в пространство. Вид у него растерянный, как будто он не понимает, как и зачем он здесь оказался.
Впрочем, то же самое можно сказать и обо мне.
— Крисп? — шепчу я.
Его лицо искажает гримаса ужаса. Он отступает, прячется среди теней. Я рад. Смотреть на него — все равно что смотреть на солнце: больно и невыносимо.
Я поворачиваюсь к Порфирию.
— Как ты это сделал?
— Я тебе уже рассказал.
— Но ведь это же невозможно!
— Для Бога нет ничего невозможного, — спокойно отвечает он. — Если хочешь, можешь даже потрогать шрам, который ты оставил в его спине.
Откуда ему известно, что я вонзил в спину Криспу кинжал? Все уверены, что я его отравил.
— Но такого не может быть, — шепчу я снова.
— Когда-то я тоже так считал.
— Но почему?..
Откуда-то снаружи сквозь толстые стены доносятся приглушенные звуки фанфар. Это погребальная процессия Константина приблизилась к мавзолею. Далекие звуки будят меня. Я стряхиваю с себя оцепенение. Пусть с опозданием, но до меня доходит то, что задумал Порфирий.
— Ты хочешь представить его как… преемника Константина?
— Как только вспыхнет пламя и из него вылетит орел, народ узрит истинного наследника. Народ узрит чудо. Разве сможет Констанций с братьями противостоять ему? — Порфирий усмехается. — Разумеется, нам пришлось подкупить кое-кого из стражи. Они разрубят Констанция на куски, и империя достанется Криспу.
— А ты будешь стоять позади трона и указывать, что ему делать?
— Дело не во мне! — раздраженно бросает Порфирий. — Я делаю это во благо империи и во имя Бога.
В последнее время я слишком часто слышу, что кто-то делает что-то во имя Бога.
— Это все из-за ариан? Из-за Евсевия и Александра?
Впрочем, по сравнению с тем, что я только что видел, их
взаимная зависть, их вечные склоки и свары, их пустые споры почти ничего не значат.
— За Евсевия или его врагов я не дал бы и двух оболов[23], — в голосе Порфирия мне слышится искреннее раздражение. — Неужели ты считаешь, что Иисус восстал из мертвых для того, чтобы люди убивали друг друга, споря о том, единосущен он с Отцом или нет? Евсевий и ему подобные… им в наследство досталась книга мудрости, а они использует ее, словно щепу для растопки очага.
