— Я думал — в кубинском кризисе Америка победила. Я очень злился.
— Пропаганда. Хрущёв сдал ему русские ракеты на Кубе в обмен на американские ракеты в Турции. Мы победили, поскольку наши ракеты куда как менее ценны, нежели ваши. Кеннеди понимает это и пытается избежать войны, в которую его упорно толкает генерал Уокер. Где бы она не произошла — это будет ошибкой. Может, Республика Южный Вьетнам, Куба, Южная Америка, а может, даже и Европа. Популярность Уокера принуждает Кеннеди к силовым действиям, которые будут трагичны для обоих наших народов вследствие безумия Уокера и слабости Кеннеди, так что мы убираем Уокера из уравнения. Убив одного, спасём многих.
— Я согласен, согласен! — сказал Алек, и лицо его озарилось рвением. Мне снова показалось, что я увидел слёзы.
Почему я так поступал? Странно. Наверное, я и сам не знал. Алек был нехитрым: я бы мог выгнать его на Таймс-сквер в женской одежде, выкрикивающим «Да здравствует Россия», если понадобится. Думаю, что я спорил с самим собой и в этом споре мне нужен был собеседник, озвучивающий аргументы. В каком-то смысле я говорил со своим подсознанием, выражаясь в этом разговоре гораздо более откровенно нежели намеревался и узнавая нечто новое о своих собственных, подлинных мотивах в противоположность оправданию убийства политическим бубнежом, который оправдывал всё, что угодно вследствие гибкости самой политики, а также подготавливал почву для грядущего соблазнения второго стрелка, которого ещё только предстояло убедить. А он, будучи куда более умным человеком, нежели Алек, мог выдвинуть неожиданные контраргументы.
С другой стороны, я чувствовал себя обязанным ему. Он был расходным материалом, жертвой. Могло случиться так, что его, орущего о красных агентах, отдававших ему приказы напрямую от СМЕРША, зажарят на техасском электрическом стуле. Сомнительно, что техасские власти при этом сохранили бы невозмутимость на лицах. Так что я хотел дать ему хотя бы понимание своего места в громадной общей схеме вещей и веру в то, что он сделал свой взнос, что помогло бы ему скоротать долгую ночь перед тем, как придёт пора включить рубильник.
— Через несколько дней я снова свяжусь с тобой и покажу тебе план и карту. Я хочу, чтобы ты был готов: не вступай ни в какие споры, не читай газет и не забивай голову новыми сведениями. Нужно, чтобы твоя голова не была замусорена. Я знаю, это будет нелегко, поскольку ты боец и спорщик — но постарайся. Нужно, чтобы ты был готов читать и воспринимать, понимаешь? Сконцентрируйся для меня, потому что доверить план бумаге нельзя. Если что-то пойдёт не так, нельзя допустить, чтобы у тебя нашли план, написанный по-русски — это вызовет осложнения. Предосторожность, понимаешь?
— Да. Но что мне делать, если меня схватят?
— Не схватят.
— Я знаю, но планы могут пойти не так. Что угодно может случиться.
— Будь спокоен. Ничего не говори. Мы тебя не бросим. Может быть, поменяем на кого-то, может, побег устроим — не знаю. Но мы всегда достаём своих людей, это наша репутация. Если сохранишь веру, мы тебя вытащим и остаток жизни ты проведёшь в Гаване как важный гражданин, пожертвовавший собою ради Революции, а мы найдём способ вывезти к тебе Марину, Джун и второго ребёнка.
— Я знал, что могу надеяться на вас, товарищ, — сказал он.
— Отлично. Теперь иди. Я дам тебе план, а ты его запомнишь. Патроны у тебя есть, а винтовка?
— Она у Марины в Форт-Уорте. Марина не знает, что я всё ещё храню её, но я могу забрать её в любое время.
— Отлично. Пока оставь её там, где она лежит и сконцентрируйся на концентрации. По всей видимости, ты сделаешь то, о чём мы сговорились, скроешься и, возможно, через несколько месяцев мы найдём тебе другие мокрые задачи. Ты поможешь Революции. Ведь ты хочешь помочь, так?
— Я докажу вам.
Тут он полез под рубашку и добыл конверт, стараясь не сгибать его. Оттуда он извлёк фотографию.
— Смотрите, — сказал он, — вот кто я есть на самом деле.
Я принял к обочине и зажёг свет в салоне. Фотография эта позже стала знаменитой на весь мир, появившись на обложке журнала «Лайф» и тысяче обложек дурацких книг о заговоре. Вы все его видели. Алек, одетый в чёрное, держит винтовку поперёк груди, а за пояс заткнут револьвер. В другой его руке номера «Ежедневного рабочего» и «Международного троцкиста»— он и не представлял, что оба этих издания, как и стоявшие за ними партии, были в кровавой оппозиции друг другу. Алек смотрел прямо в объектив камеры, которую держала рука бедной Марины, с извечным выражением лица неудачника, мнящего себя кукловодом, в то же время являющегося куклой. Было заметно, что романтика красного ополченца на этом фото отражала его глубочайшие фантазии — он видел себя Гаврилой Принципом[196] из 1910 года, убийцей-подрывником с бомбой в виде чёрного шара для боулинга с длинным, искрящимся фитилём как на иллюстрации Конрада. Хоть я и ощущал жалость к человеку, которого так беспардонно обманывал, но всё же сказал:
— Да, Алек! То, что надо! Такой настрой нам и нужен.
Фото на обложке журнала «Life», получившее известность как «фото на заднем дворе». Противники официальной версии убийства считают, что фото поддельное — человек в такой позе не может сохранять равновесие, форма подбородка не совпадает с освальдовской, а тень под носом не совпадает по направлению с тенью от фигуры.
Следующие несколько дней я провёл в одиночестве, разрабатывая План. Пару раз я возвращался в зону операции, исследуя общественный транспорт, идущий как туда, так и обратно, измерял дистанции шагом, примечал активность полиции и расстояния до полицейских участков, выпил несколько маргарит в «Патио», чтобы понять, будет ли отсюда заметен Алек на крыше или мой второй стрелок в машине, куда я помещу его. Я даже лазил на крышу в своих старых голубых джинсах и лодочных туфлях — йельский франт в роли джедбургского[197] коммандо! В целом я хорошо оглядел стрелковую позицию Алека и попытался представить его действия.
В чём-то я был абсолютно уверен. Во-первых, немедленным результатом выстрела будет всеобщее оцепенение в страхе, которое затем сменится абсолютным хаосом. Мой второй стрелок прицелится в генерала и будет готов к выстрелу Алека. Если Алек промахнётся, то он выстрелит, используя глушитель (я верил, что Лон решит все проблемы) и покончит с задачей. Однако, свидетели могут запомнить ситуацию по-разному: одни скажут, что грянул выстрел, и голова генерала взорвалась, а другие скажут, что был выстрел, а голова генерала взорвалась секундой позже. И что если Алек промахнётся, а его пулю найдут? Опасность этого есть, да, но никто не сможет понять, в чём дело, потому что никаких указаний на наличие второй пули не будет — если Лон справится. Стены «Патио» были из камня, обложенного кирпичом, так что если Алек промахнётся — его пуля разлетится вдребезги о твёрдую поверхность. Как бы там ни было, развитие событий по худшему варианту может вызвать непонимание и противоречия в описании случившегося, станет вечной тайной, намекающей на то, что есть в чём покопаться — но не оставит ничего существенного, ведущего к нашему замыслу, кроме безумных заверений Алека— если его схватят — что красные заставили его сделать это.
Главной сложностью был не сам план, а его низведение до легкозапоминаемых компонентов. Я попытался найти мнемоническое правило, которое облегчило бы куриному мозгу Алека задачу впитать сведения, додумавшись наконец до слова «СТОЛБ» — по первым буквам: сблизиться, таиться, обнаружить, ликвидировать, бежать. Я знал, что «ликвидировать» было притянуто за уши, но тут следовало вставить знакомое слово, а поскольку оно ассоциировалось в общественном воображении с методами НКВД и употреблялось святым покровителем всех агентов, Яном Флемингом в книжках про Бонда, которые Алек преданно перечитывал, то подходило лучше некуда. Кроме того, решил я, в случае провала власти посчитают подобную надуманную чепуху выдумкой фантазёра Алека.
Кроме СТОЛБа, было ещё число 830153315, означавшее: 8-30, автобус № 15 по Тридцать Третьей улице, от неё пятнадцать минут пешком до места назначения. Всё как у секретных агентов. Такая примитивная шпионщина очень понравится Алеку и зажжёт воображение, подстегнув его.
Я послал ему открытку, зная, что в те времена эффективной почты он получит её завтра. Там было сказано: «Техасский театр, сеанс 20–00». Это был кинотеатр примерно в миле от его дома, и именно там, по иронии судьбы, его и арестовали двадцать второго ноября.
Он пришёл. Кино было ерундовым — какой-то молодняк на пляже, так что я не выдержал. Освальда я приметил, как только он вошёл, так что теперь я перебрался к нему поближе, сев рядом и положил конверт с вложенным планом ему в руки.
Я прошептал ему на ухо:
