— Пойдем, — я тяну его за руку в коридор. — У меня к тебе дело. Смотри внимательно.
На фотографии мой отчим выглядит намного моложе. Нас снял частный фотограф у загса, я держу корейца под руку и только сейчас замечаю, какие похоронные физиономии у меня и у него. И только лицо Риты светится неземным счастьем воплощенной мечты.
— Если ты вдруг обнаружишь в морге этого мужчину, забей ему осиновый кол в сердце!
— Для тебя — что угодно, хромосомочка моя одинокая, только где я возьму этот кол?
— Заготовь заранее!
Фрибалиус задумывается. Я знаю его так хорошо, что могу поспорить: ему и в голову не приходит усомниться в моей нормальности, он, точно следуя приказу, напряженно обдумывает, где раздобыть осину.
— Одолжи, пожалуйста, несколько твоих банок из коллекции.
— Несколько — это сколько? — насторожился Фрибалиус.
— Семь. Семь банок.
Мы идем в лабораторию.
Фрибалиус собирал внутренности с аномалиями и раньше, сначала как обучающие пособия, потом — по собственной инициативе как результат его гениального чутья (“ты только посмотри на цвет лица, спорим, у этого покойничка легкие будут протерты до дыр!” — и левое легкое потом торжественно помещалось в банку с раствором). Я подала идею собрать его экспонаты в коллекцию, пронумеровать, что придало обычным рутинным вскрытиям поисковый азарт, а достаточно захламленной лаборатории в морге вид кунсткамеры.
— Нет, только не глаз! — Фрибалиус закрывает собой Полку, на которой в маленькой банке плавает мутно-голубой глаз неизвестного мужчины.
— Вот как раз глаз мне обязательно нужен! У вас их было два, я помню!
— Один взяли на пособие в институт.
— А печенки нет поменьше? — я задумчиво осматриваю трехлитровую банку.
— Есть раковая, но тоже в большой банке.
— Еще я возьму зародыша, где наш зародыш с открытым мозгом?
— Эмбриончики у меня за шкафом, я их убрал, а то санитарки очень расстраиваются.
— Давай кусок прямой кишки с наростом и вот это сердце.
— Это свиное сердце.
— Свиное сердце? Зачем оно тут?
— Оно было в человеке. Ему пересаживали. Доброволец был по опытам.
Я составляю банки на отдельный стол. Пересчитываю. Семь банок. Одна — трехлитровая.
— Как ты это потащишь? — интересуется Фрибалиус.
— Сейчас упакую в коробку, а утром подъедет друг. Он на машине.
В дверном проеме возникает Офелия в простыне, хочет что-то сказать, но вместо этого дергается и блюет, обильно заливая пол.
— Вода, — замечает Фрибалиус. — Похоже, она тонула в ванне, пока мы с тобой беседовали в кабинете.
Сутяга подъехал к центральному моргу, как и обещал, в половине седьмого. Фрибалиус помог загрузить коробку в багажник, а Офелию, укутанную в одеяло, — на заднее сиденье, рядом с клеткой, в которой нахохлился белый голубок.
— Знаешь, что самое смешное? — хмыкнул Сутяга, когда мы отъехали.
— Да. Офелия умерла от передозировки, потом от переохлаждения, потом утонула, а все равно матерится.
— А мы едем на машине братьев Мазарини!!
— Действительно смешно… А куда ты везешь голубка?
— Голубка тебе Тихоня отдает на время. Пользуйся.
— А как им пользоваться?
— Главное, не выпускай из клетки. Как только выпустишь, он тут же полетит в “Кодлу” к Тихоне. Поэтому договоримся так. Открываешь клетку в состоянии полной безысходности, и мы сразу рванем на помощь.
— А он долетит?
— В прошлом году долетел из Питера. А сизый, с хохолком, вообще из Турции вернулся. Представь только, запрет тебя твой отчим в темнице, на окнах — решетки, во дворе — страшные собаки, и начнет точить нож!
— Откуда ты знаешь про нож? — подпрыгнула я.
— Я не знаю, это я так уговариваю тебя взять голубя.
И когда надежда на освобождение совсем умрет…
— Сутяга! — осенило меня. — Я знаю, как вам с Тихоней и с голубем заработать десять тысяч.
Охранники-лесники не сказали ни слова. Молча стояли и смотрели на нас в машине. Сутяга занервничал:
— А у них ружья заряжены?
Когда я вышла и стала разминаться после долгой езды, старший лесник снизошел и поинтересовался, где меня носило.
— За птичкой ездила, — я достала клетку из машины. — В доме ни кошки нет, ни собаки! Могу я завести рыбок или птичку?!
— А что в коробке? — поинтересовался лесник.
— Консервы. Помоги занести в подвал.
Выбежала радостная Рита.
— Гадамер звонил пять раз! Пришлось врать, что ты отошла, потом, что ты упилась до бессознательного состояния, а он все равно просил тебя к телефону, и я мычала в трубку, как дура! — взахлеб докладывала она. Потом, перейдя на шепот, сообщила:
— Но, по-моему, он что-то заподозрил. Теперь охранник забрал у меня телефон.
— Это нарушение прав! — возмутилась я на пределе громкости. — А если я заболею, а Рита забеременеет? А если у меня случится приступ аппендицита?
— Вырежем, — мрачно пообещал охранник Коля.
Поздней ночью, под завывание ветра и стук плохо закрепленных ставен, в кромешной темноте я пять раз прокралась из подвала в мансарду и обратно, перенося “консервы”. Потом закрыла вход в чулан, зажгла в нем свет, подняла перегородку, за которую мне запретил заходить кореец, и аккуратно расставила семь банок, стараясь не поднимать глаз и не вдыхать.
Вымотавшись окончательно, я кое-как сползла по лестнице вниз и осталась передохнуть на нижней ступеньке.
Сказали лесники корейцу, что я сбежала, или нет?
Если сказали, он быстро примчится.
Пошатываясь от усталости, я отправилась на поиски связки ключей. На кухонном столе — нет, в коридоре на тумбочке — нет, в пальто Риты — нет. Она что, спит с ними?
Пробираюсь на цыпочках в ее спальню. Приторно пахнет духами и ацетоном.
Каждый день с утра Рита садится перед зеркалом для кропотливой работы по наложению макияжа и окраски ногтей в тон губной помады. Каждый вечер она все это тщательно смывает, чтобы следующим утром начать сначала. Оказывается, ей это придает уверенности в себе. Оказывается, полтора часа разглядывания себя в зеркале и тщательная обработка ногтей придают хоть какой-то смысл абсолютно бессмысленному в отсутствие мужа медовому месяцу. У Риты восемь губных помад.
Восемь оттенков лака для ногтей. Восемь прядей накладных волос в коробочке с силуэтом черной кошки. Восемь колец, четыре пары сережек — то есть поштучно получается опять восемь… Я роюсь на туалетном столике моей новой мачехи — восьмой жены Синей Бороды. Но самое смешное, что восемь — ее любимое число.
Нет, это определено ею не вследствие какого-то везения и не датой рождения, оказывается, ей нравится сама восьмерка. Она, по словам Риты, символизирует собой и соединенное в бесконечность лентой Мебиуса время, и плавность женских форм, и еще какую-то трудно произносимую по латыни завитушку из области строения хромосом. И пусть после этого кто-нибудь скажет, что в жизни все случайно!..
Ключи висят на стене над кроватью. Просто средневековье какое-то…
Вглядываюсь в безмятежное спящее лицо. Спасибо, что не запрятала под подушку, не привязала от вороватых слуг к ноге…
Снимаю звякнувшее кольцо. Тяжелая связка. Достаю из кармана ключ от потайной комнаты, цепляю его к массивному кольцу. Спи, моя красавица…
Контуженный Коля играет на пиле.
Если кто-нибудь когда-нибудь просыпался в шесть тридцать утра от заунывного протяжного звука содрогающейся пилы, он меня поймет…
Я вышла на улицу в ночной рубашке, только надела валенки и накинула на голову платок.
Взяла стоящее у стены дома ружье Коли и выпалила два раза в небо.
Коля упал на землю и закрыл голову руками. Огромная пила, похожая на акулу, расплющенную катком, еще несколько секунд содрогалась рядом с ним на снегу.
Охранники-лесники сразу прибежали на выстрелы. Коля матерился и топал ногами, а я сосредоточенно рассматривала плавающий в забытой под стоком бочке ледяной круг, топила его, надавливая пальцами, потом отломила краешек и съела, хрустя и жмурясь от удовольствия, пока трое возмущенных мужиков орали на меня, потом — друг на друга, потом — на корейца, подсунувшего им “ненормальную пацанку”, потом мы все пошли пить чай.
Рита даже не проснулась.
Пусть поспит, ее ждет тяжелый, полный неожиданностей день.
Половина одиннадцатого, пусть еще поспит?..
Двенадцать. Иду смотреть, не заснула ли она насмерть. Щекочу высунувшуюся из-под одеяла пятку. Пятка прячется. Жива…
Я выскочила на улицу к бочке, отломила еще кусочек замерзшей ночи и устроилась грызть его у кровати спящей мачехи. Получилось вкусно и очень звонко.
— Уже утро?.. — Рита обнаружила меня, рассмотрела лед в руке, поинтересовалась, где взяла.
— Выловила в бочке.
— Сейчас же прополощи рот раствором марганцовки — слабым голосом приказала она. — Только отравления нам тут не хватало!
— Пойдем кормить птичку.
Она не хочет вставать, я подбрасываю кусочек льда в кровать, Рита визжит и бросается подушкой. Она очень аккуратная, восьмая жена моего отчима. Я так и знала, что первым делом, когда встанет, она начнет заправлять постель.
