-- Папироски не найдется?
Моряк достал портсигар. При свете спички матово блеснуло серебро и словно обожгло Бухарева.
-- Поди с тридцатку стоит? -- кивнув на портсигар, хрипловато спросил он.
-- Подороже,-- без хвастовства ответил моряк.
-- Хорошо на службе платили?
-- Последние два года на сверхсрочной был, неплохо получал.
-- В Ярское к кому едешь?
-- Девушка там у меня, невеста.
-- Сберкнижку, поди, ей везешь,-- закинул удочку Бухарев.-- Бабы, они деньги пуще всего любят.
Моряк засмеялся:
-- Я, друг, все свое вожу с собой. И еду не к бабе, а к девушке.
Бухарев по-своему понял ответ: "Моряки на деньги свысока смотрят, привыкли их лопатой грести. Они не жмоты, чтобы из-за десятки в сберкассовых очередях выстаивать". Возбужденное алкоголем воображение нарисовало коричневый чемодан, забитый плотными пачками десятирублевок. "Сверхсрочная морская служба -- не зэковский лагерь,-- продолжал размышлять про себя Бухарев.-- В месяц по сотняшке, и то за два года почти вон сколько набегает. С такими деньгами любая баба не отошьет. К невесте, видишь ли, едет, не к бабе, а к девушке. Девушкам тоже деньжонок только подбрасывай, нагишом на столе танцевать будут. Телеграмму, говорит, дал. В кювете твоя телеграмма лежит", -- вспомнив о поднятой с дороги пачке газет, злорадно подумал Бухарев.
От этого вроде стало легче, но мысли вдруг перескочили на Сахалин. А как он, Бухарев, "демобилизовался" после отбытия срока? Только на проезд до Новосибирска и хватило. Еще этот гад, Граф-Булочкин, пять лет соки тянул. От одного воспоминания по коже мурашки бегут. И мужик вроде шкилетный, а вот взял за горло. Зря не тюкнул его по темечку. Подворачивался случай. Никто бы не докопался. А и докопались, за такого гада больше пятака не наварили б. Одной тварью на земле меньше б стало -- только и всего. Поджилки тогда затряслись,-- подумал о себе со злостью.-- От своей трусости и будешь всю жизнь в нищете маяться, крутить до загибу шоферскую баранку. И путней бабы никогда не заимеешь, схлестнешься с какой-нибудь Сонькой-подзаборницей... А ведь коричневый чемодан в кузове... Граф ни в жизнь не упустил бы такой удачи... Страна большая... К югу куда-нибудь...
Лоб стал горячим, а пальцы рук и под лопатками защипало азартным ознобом. Тепло, жарко стало Бухареву.
-- На Урал, говоришь, ехал, а сюда свернул...-- прохрипел он.-- Тебя ж родственники потеряют.
-- Некому терять, детдомовский я.
-- Один на всем свете? Моряк кивнул головой.
-- Как жить-то думаешь? Скучно одному, я вот тоже один.
-- Зачем одному оставаться? Женюсь, заведу хозяйство, детишек. Люблю я их, мелочь пузатую.
-- Машину купишь? -- снова забросил удочку Бухарев.
-- Была бы светлая голова да крепкие руки, за машиной дело не станет,--моряк опять засмеялся.-- Водить умею, еще до службы этому ремеслу обучился. Когда-то профессионально шоферил, как ты вот сейчас.
"А коричневый чемодан в кузове, под брезентом... На юге, поди, теперь теплынь, как летом... Прописка? Граф говорил: "В Одессе, как в Греции, за гроши можно все". Нет, в Одессу нельзя -- Граф, освободившись, туда вернется. Опять соки тянуть начнет. Да разве на Одессе свет клином сошелся? Мало ли в стране теплых городов. Там тоже -- только деньги подавай, и прописка, и любые документы будут".
Бухарев попытался сосредоточиться, разглядеть дорогу. Но, кроме серой мути, мельтешащей в свете фар, ничего не видел. Неожиданно машину резко занесло в сторону, и она юзом сползла в придорожный кювет. Бухарев стукнул кулаком по штурвалу, зло выругался.
-- Не видел, что ли, поворота? -- с упреком спросил моряк.
-- Поворота... Глаза от усталости -- как ворота,-- пробормотал Бухарев, достал прихваченную из вокзального буфета бутылку водки, прямо из горлышка отпил половину, протянул моряку: -- Пей, служба!
Моряк открыл дверцу кабины, брезгливо взял бутылку и, не раздумывая, швырнул ее в ночную темноту.
-- Ты что? -- Бухарев схватил моряка за грудки.
Моряк, как тисками, сдавил кисти рук Бухарева, будто ребенка, легко оттолкнул его от себя. Сказал спокойно, с усмешкой:
-- Тихо, браток, тихо.
-- Ты что?! -- хрипло повторил Бухарев.-- Чужого добра не жалеешь?
-- Лишняя она тебе. И без того хорошо наелся, дороги уже не видишь.
-- Я?! Я не вижу?! Выметайся, гад, из кабины! Моряк словно не слышал угрозы. Лицо его стало серьезным. Бухарев понял это по голосу, каким моряк сказал:
-- Ну-ка, пусти за руль.
Бухарев впадал в истерику только тогда, когда видел, что его боятся. Чем боязнь была сильнее, тем решительнее становился он. Спокойная людская уверенность всегда сбивала с него спесь.
-- Ну?! -- требовательно повторил моряк. И в этой настойчивой требовательности Бухареву почудилась та сила, которая в годы заключения заставляла шестерить перед одесситом Булочкиным.
-- У-у-у...-- стиснув зубы, промычал Бухарев и неуклюже полез от руля, уступая моряку место.
Моряк зачем-то снял бескозырку, включил зажигание, нажал на стартер. ЗИЛ фыркнул и устало задрожал на холостых оборотах. Скрежетнула в коробке передач включенная скорость, машина качнулась. Опять скрежет, опять качок, еще скрежет -- еще качок... Еще, еще, еще... и машина, будто с неохотой, медленно выползла из кювета на дорогу.
"Кумекает, гад"...-- с ожесточенной ненавистью подумал Бухарев. В это время мотор "чихнул" и заглох. Моряк пожужжал стартером -- двигатель не схватывал. Еще пожужжал -- молчок. Тогда моряк решительно вылез из кабины, откинул капот и стал ощупывать двигатель. Бухарев знал капризы своего ЗИЛа. Он, тяжело нагнувшись, поднял из-под ног пусковую рукоятку, безразлично-тупо посмотрел на нее, решая, сказать или не сказать моряку? И вдруг перед глазами, словно наяву, открылся коричневый чемодан, забитый плотными пачками десятирублевок, перетянутых банковскими стандартными обертками. Обертки на пачках начали лопаться, и десятки, как багровые осенние листья, усыпали кузов машины...
Тяжело дыша, Бухарев вылез из кабины. Покачнувшись, зашел за спину моряка, глухо прохрипел:
-- Техника...
Моряк даже не оглянулся. Бухарев, смутно различил в темноте его серый затылок, взмахнул рукой И ударил изо всей силы пусковой рукояткой по серому пятну.
Тупо соображая, торопливо обшарил карманы моряка, огляделся -- на поле, рядом с дорогой, смутно виднелись копны еще не заскирдованной соломы. Взвалил труп на плечо и, качаясь на заплетающихся ногах, понес от дороги. Спрятав его под одной из копен, вернулся к машине, вручную завел двигатель и на всей скорости погнал ЗИЛ по скользкой, раскисшей от дождя дороге.
Надсадно выл двигатель, свет от фар испуганно метался в мутном месиве воды и грязи. От напряжения пересохло во рту, невыносимо захотелось пить. На одном из поворотов фары вырвали из темноты почерневший домик культстана. Около него возвышались самоходные комбайны, а чуть поодаль стоял самосвал. Бухарев вспомнил, что у культстана есть колодец -- заправлял как-то здесь водой машину. Свернув с дороги, затормозил. Тяжело вылез из кабины, шатаясь, подошел к колодцу и зачерпнул полную бадью. Вода пахла затхлостью, но Бухарев пил ее жадными крупными глотками, как загнанная до предела лошадь. Напившись, оглянулся. По спине пробежали мурашки -- показалось, в кабине самосвала кто-то шевельнулся. Медленно, как будто готовясь к прыжку, подошел к самосвалу, осторожно открыл дверцу и облегченно вздохнул. Там прятался от дождя здоровенный культстановский кот. На глаза попался разводной ключ. Словно мстя за испуг, Бухарев взял ключ и, не размахиваясь, шмякнул кота по голове. Выждав несколько секунд, поднял за шерсть обмякшее тело, бросил в бадью и столкнул ее в колодец. Посмотрел на ключ, подошел к своей машине, сунул его под сиденье, забрался в кабину и включил скорость.
Было за полночь. В культстане словно все вымерло.
В коричневом чемодане никаких десятирублевок, перевязанных в пачки, не оказалось. Всем его содержимым были женские туфли-лакировки, голубая косынка с якорьками да дешевое матросское обмундирование. Не было десяток и среди денег, взятых из карманов моряка. Всего-то их набралось мелкой купюрой около пятидесяти рублей. Видно, из десяток моряк отдал тогда на вокзале последнюю. Единственной ценностью был серебряный портсигар с дарственной надписью. Вспомнились слова Графа, сказанные как-то в лагере после очередного воскресного чефира: "Гриня, твоя судьба написана крупными буквами на твоем выразительном дегенеративном лице. Ты или пожизненно будешь таскать лагерные параши, или от Российской Федерации получишь именную пулю за убийство ни в чем не повинного порядочного человека. Почему? Потому, Гриня, что из-за примитивного устройства своего мыслительного аппарата ты, наверняка, рано или поздно прикончишь человека за малюсенькую копейку, которой тебе не будет хватать, чтобы купить билет в трамвае. Я редко ошибаюсь, Гриня".
Предсказание Графа сбывалось. "Из-за несчастных пятидесяти рублей, дурацкого портсигара и копеечного тряпья пойти на "мокрое" дело, за которое корячится "вышка"... Ну откуда, в самом деле, у моряка могли появиться пять тысяч? Да если б они и были, разве повез он их в чемодане, разве бросил бы так легко чемодан в кузов, под брезент..." -- мрачно размышлял Бухарев. Он знал: солому вот-вот начнут убирать с поля, труп сразу найдут, и тогда неизвестно, что будет... Граф хотя и любит болтать, но ошибается редко.
