Он резко встал, отвернулся, быстро провел ладонью по лицу.
– Простите. Я не в состоянии спокойно вспоминать об этом. Наверное, никогда не научусь.
Макар помолчал. Он надеялся, что молчание будет расценено как сочувственное. Варнавин из тех людей, которые все истолковывают в свою пользу – и слова, и тишину. Пусть думает, что Илюшин соболезнует его трагедии. В конце концов, он ведь этого и хочет: жалости.
В переживания Варнавина, касающиеся отношений с отцом, Макар не верил. Он видел перед собой человека хитрого, беспринципного и ловкого. Того, кто с юности балансировал на грани мошенничества, но ухитрялся оставаться невредимым благодаря своему обаянию и удачливости. Отношений с матерью он наладить не пытался, объясниться к ней не ездил (или умолчал об этом). У отца взял деньги и больше с ним не общался. Нет, он определенно не стал бы страдать из-за того, что Прохор его недостаточно сильно любит.
«За дурака меня держишь, – мысленно укорил Варнавина Макар. – Это зря».
Он попросил Вениамина пересказать события того дня. Для вида записал сказанное, но в действительности это не требовалось: память у него была как подсыхающий цемент, в котором отпечатанное остается навсегда. Ничего нового Варнавин ему не сообщил.
В коридоре понемногу нарастал шум. Там собирались женщины, ждущие своего наставника, и Макар понял, что пора сворачивать разговор.
– У меня еще один вопрос.
– Не я ли убил собственного сына? – усмехнулся Варнавин. – Не стесняйтесь! Вы ведь к этому ведете? Точнее, не вы – вы порядочный человек и все понимаете, – но ваша клиентка. Я прав?
– Не правы, – спокойно сказал Макар. – Но кстати, раз уж об этом зашел разговор. Это вы убили Павла?
В дверь заглянули.
– Венечка, все собрались! – прощебетала женщина, одетая так же ярко, как Варнавин.
– Иду, Леночка, иду! Пять минут! – Он снова обернулся к Илюшину. – Нет, не я. Я любил своего сына. Как выяснилось, недостаточно, чтобы защитить его. Вот чего я себе никогда не прощу. Наше с Тамарой горе… оно неизмеримо. Каждое утро я просыпаюсь с мыслью, что мог бы все изменить, если бы вовремя увез его из Литвиновки. В этом смысле я виновен в его гибели. Но убила его Яна Тишко. И она об этом знает.
Макар кивнул:
– Ясно. Но вопрос мой был в другом. Что за размолвка у вас вышла с братом?
– А, пустое. Поверьте, не стоит даже того, чтобы об этом упоминать.
Илюшин вышел из подворотни и поплотнее затянул на горле шарф. «Значит, даже упоминания не стоит… Это у Варнавина-то, охотно ругающего брата? Врет». Он снова подумал о том, не обратиться ли к Юрию. Но Савельев почти наверняка откажется с ним разговаривать.
Была еще одна причина, почему Илюшин держал младшего сына Прохора за лжеца.
Вениамин говорил с ним проникновенно. А Макар не доверял людям, говорящим проникновенно о своей беде. Он считал их лицедеями, актерами, любующимися собой во время исполнения роли. Человек страдающий может говорить просто. Может выдавливать слова мучительно и тяжело. Может нести злобную чушь, может кричать, может бормотать и заикаться. Но практически никогда он не способен вещать красиво – это требует подключения тех ресурсов, которые плохо совместимы с настоящей болью.
Итак, Вениамин актерствовал. Само по себе это ничего не значило. Въевшаяся привычка нравиться собеседнику – и только. «Учти, чем он зарабатывает на жизнь, – напомнил себе Макар. – У него профессиональная деформация. Учителям свойственна назидательность, политикам безапелляционность, а карманный гуру просто обязан обращаться к тебе с прочувствованной речью».
Интересно другое. Прохор дал Вениамину денег после гибели его сына, и в связи с этим Илюшина очень занимал вопрос, насколько хорошо Варнавин разбирается в людях.
Иными словами, мог ли он предсказать, что его отец поступит именно так?
– Люда, – кокетливо сказала женщина.
И руку протянула неоднозначно: как будто для рукопожатия, но слегка повернув ладонью вниз, что можно было расценить и как приглашение к поцелую.
Этим Макар и воспользовался. Наклонился и галантно прикоснулся губами.
– Ах, ну что вы! – зарделась Людмила. – Я уже стара – ручки мне целовать!
По реакции Илюшин понял, что именно этого от него и ждали. Он с полагающейся долей пылкости произнес все положенные слова о ее молодости, цветущем виде и прочем.
Людмила слушала и млела. Какой мальчик! Юный, сероглазый, обходительный – принц, принц!
– Конечно, Прохор должен был оставить деньги мне, – прямодушно сказала Людмила, когда поняла, каких воспоминаний хочет от нее Макар. – Я имею в виду, не сейчас. А тогда, пятнадцать лет назад. Кому же, если не мне! Я не работаю. У меня две дочери. Нет мужа. Кому еще меня содержать?
Она удивленно посмотрела на Илюшина. Глаза у нее были чудесного цвета – светло-голубые, вызывающие в памяти цветущий цикорий. Встречу она назначила в парке, и теперь они сидели на скамейке, а вокруг бегала и вопила малышня, подбрасывая кленовые листья.
– Но была еще Татьяна, – напомнил Макар. – Она одна воспитывала дочь и тоже была в разводе с мужем…
Людмила пожала плечами:
– Татьяна – ломовая лошадь! Пахала всю жизнь как проклятая. Зачем ей помогать? Она сама себя обеспечивает. А я так не умею. Это ведь не каждому дано, понимаете?
Она с трогательной доверчивостью ждала его ответа. «Потрясающая женщина, – подумал Макар. – Ее даже нельзя назвать стяжательницей. Просто в ее картине мира она нуждается больше всех, потому что нуждается больше всех. Какой удобный замкнутый круг».
– Не каждому дано работать? – не удержался он.
– Я неумеха, – Люда обезоруживающе улыбнулась. – Ни руками, ни головой толком делать ничего не способна. Пыталась когда-то давно… в юности. Но быстро поняла, что не мое. Женой вот у меня хорошо получается быть. И дети родятся красивые. Эх, я бы еще родила парочку! Пацанов бы! Да не сложилось.
«Женой получается быть…» – зацепился Макар.
– Вы были замужем?
– Да как вам сказать… Случалось однажды.
Людмила внезапно поскучнела, утратила интерес к разговору, и Илюшин понял, что с этой зыбкой почвы пора уходить.
– Расскажите, пожалуйста, про ваших двоюродных братьев. Они ведь мало общались с отцом?
– Венька привозил своего сына к Прохору, когда мальчику было три года. Чудесный был мальчуган, такой светленький, головенка как у львенка. – Она улыбнулась случайной рифме. – Я его видела, когда заезжала к Прохору. Он очень заинтересовался малышом! Это ведь был первый ребенок среди нашего поколения. Я хочу сказать, Вениамин с Тамарой родили раньше нас всех. Прохору было ужасно любопытно! Он так вглядывался в Пашку… будто с лупой изучал.
Илюшин зримо представил, какой интерес вызвал у старшего Савельева этот ребенок. Наследник, родная кровь! Его чаяния не сбылись в детях, но могли сбыться во внуке.
– Пашенька ему понравился! – вдохновенно рассказывала Людмила. – Он был такой ласковый, смешной…. Как щеночек. И Прохор с ним много возился. Из него мог бы выйти неплохой дед. Но только все пошло не так, и ничего у них не получилось.
– У Прохора и ребенка?
Людмила засмеялась. Смех у нее оказался неожиданно басовитый.
– У Прохора и Веньки с Тамарой. Венька ведь что начал? Агитировать за естественность и натуральность. Раиса покупала малышу соки в коробочках, а он запретил. Только свежевыжатые! Отец ему в шутку возразил, Венька ответил, Тамара прибежала, змея, и понеслось!
– Почему змея?
– А кто еще-то? Скользит везде, вокруг Вениамина обвивается. И злая она. Ну чисто гадюка!
Илюшин догадался, что Людмиле доставалось от жены брата.
– А что понеслось?
– Да я уж не помню. Ах, о прививках заспорили! Ну что о них спорить! – Она добродушно развела руками. – Укольчик маленький сделал и не болеешь! А Венька целую философию развел. О принуждении говорил, побочных действиях… Много всего, я и не повторю. Прохор сидел-сидел, молчал-молчал, а потом вдруг как заорет! Ты, кричит, хуже, чем дурак – ты сволочь! Не себя, а ребенка своего подставляешь! Так вопил, что Пашенька разревелся. Раиса его на руки подхватила, давай утешать… Она с ним хорошо управлялась. Мы накануне в город ездили вчетвером: я, Прохор, Венька и Тамара. Я думала, Раиса за день с Пашкой с ума сойдет. Он такой шаловливый был, топотун, ни на минуту не останавливался! Мы задержались в городе, вернулись часа на четыре позже обещанного. Но Рая ни словечком не упрекнула. Нравилось ей с мальчиком возиться. Правда, измученная была, когда мы приехали, но это и понятно. Попробуй-ка с неугомонным трехлеткой весь день сидеть.
– А чем закончилась ссора?
Людмила вздохнула.
– Прохора, бывало, несло. Как начнет… – она махнула рукой. – Ужасных слов он наговорил Веньке. Мол, и твари-то они с Тамарой безмозглые, и пацана сведут в могилу, и живут они в дерьме, а мальчику нормальный дом нужен. Я так поняла, он к тому вел, чтобы Пашку себе оставить. Но тут Тамара встала на дыбы! Малыша у Раисы выхватила, к себе прижала. Кричит: «Уезжаем! На порог больше не ступим!» И правда, собрались и уехали. Прохор еще и поэтому бесился. Они его никогда не слушались, Венька с Тамарой. Независимые!
