Ехать долго, мы два прослушали. Родители подпевали, мама даже изображала, как на гитаре играет. Хотя, знаешь, никогда даже не пыталась научиться. Она даже перья в волосы вплела, какие-то бубенчики, они звенели на ветру… Мама надела одну из своих широких кофт с кисточками, которые тогда часто носила, и сапоги. Отец был в очках от солнца, в шляпе и какой-то рубахе в огурцах, оранжевой такой, яркой. Я звал его апельсином, а он смеялся. Мы выглядели как хиппи из конца шестидесятых, ехавшие на Вудсток, только ехали мы на внедорожнике, который взяли в кредит, и в бардачке у отца валялись документы на сделки.
Осборн замолчал и улыбнулся. Что-то вдохновенное, похожее на искру, промелькнуло на его лице и — угасло.
— Я не очень обращал внимание сами на фестивали. Для меня они всегда были просто сборищем взрослых, которые собираются, чтобы потанцевать и покричать под песни других взрослых. Ну, шестилетка, что я мог понимать… Мы приехали, распаковались. Присели перекусить. Там так пахло всяким фаст-фудом, глаза слезились! И солнце еще слепило, грело, от жары дурно, даже подташнивало. Небо такое голубое, без единого облачка. И поле огромное, истоптанное, с проплешинами, а вдали сцена. И сотни машин, и тысячи людей вокруг. Они все приезжали и приезжали, как мухи слетались, потом, все разноцветные, носились туда-сюда, галдели, смеялись, кто-то играл на гитаре, кто-то подпевал, кто-то просто валялся на траве и загорал. И еще очень пахло травой. Воняло. Ха, а и правда, настоящий Вудсток… — Осборн улыбнулся, замолчал, долго думал и по взгляду видно было, как старательно он выбирал, что сказать дальше. — Так вот, мы с отцом сидели на полотенце, на земле, а мама пошла за водой. Мы видели ее, она недалеко была. Я помню, сразу отец заметил, как к маме начали приставать. Вижу даже сейчас, как какой-то мужик подошел и шлепнул ее, потом другие начали обступать другие… Я, честно, отца никогда злым не видел. Он вообще, такой себе пацифик 21 в очеловеченной форме. Мухи не обидит. Если его ударят, другую щеку подставит и еще улыбнется. Даже спасибо скажет. Но тогда он приказал мне сесть в машину и понесся к обидчикам мамы. Я не слышал, что он говорил, но слова его подействовали сразу же. Что-то очень серьезное им сказал, может, пригрозил. А они, что самое удивительное, ушли! Просто ушли, даже не стали махать кулаками. Так испугались обыкновенного человеческого слова. Это было невероятно… Я же слышал, как соседские дети говорили о дураках, как сами иногда мутузили друг друга. А тут борьба словами, такая искусная. Я даже тогда, тупицей, смог понять, какой благородный и сильный это поступок…
Парень вздохнул. Бриллианты дождя заплелись в его пшеничных волосах словно капли росы ранним утром в бескрайнем поле.
Осборн был сосредоточен и будто бы опустошен.
— Мама не благодарила его. Ничего не говорила. И он ничего не сказал, когда вернулся. Я, помню, удивился тогда. Во всех книжках за подвиги благодарили. Но у родителей моих это само собой разумеющееся. Они друг другу помогали, потому что знали, что иначе нельзя. Поэтому не говорили никаких «спасибо». И сейчас не говорят. Уже тридцать три года… Помню, я спросил у отца, почему он не затеял драку. Мы уже тогда сидели на траве и ели какую-то вегетарианскую чепуху, которую там многие ели. Отец ответил, что споры кулаками решают только идиоты. Покрутил ложкой вокруг моей головы, как окрестил, и сказал, чтобы я никогда не смел поднимать на других руки. Даже если убивать будут — не драться.
— Так и сказал?
— Да. Он ровный как стрела 22. — Усмехнулся Осборн. — А еще мне тогда сказал, что ни один уважающий себя человек никогда не будет стоять в стороне, если увидит, как другого обижают. Моя мама бы вступилась за него. Он вступился за нее. Я тогда решил, что буду вступаться за каждого, кого не за дело оскорбляют. Ну или хотя бы пытаться. Жить-то хочется, сама понимаешь, в пьяную драку лучше не влезать, даже в словесную. А так я пообещал быть спасителем всем. За родителей заступаться, за друзей, если сами не смогут… Вот и все. Никакого волшебства. Меня просто так воспитали.
Грейс знала, как днем в воскресенье названивал телефон. Мистер и Миссис Грин специально не тревожили сына в будни. На звонке «Who wants to live forever», медленная, как из сна, как шепот. Она всегда играла долго.
Где-то его ждали на каникулы. Не трогали комнаты, не переставляли разбросанного по углам хлама, даже не убирали осколки разбитой в сердцах гитары. Готовили любимую овощную запеканку и выжимали апельсиновый сок. Собирали вещи, чтобы прогуляться по парку.
Грейс не вмешивалась. Чужая семья — потемки. Но даже ей иногда больно смотреть на то, как блеск глаз Осборна исчезает, стоит увидеть знакомые цифры на экране.
Он ведь так и не простил переезд в Лондон. Не простил повышение отца и новую работу матери. Не простил, что маленький дом они сменили на большую квартиру недалеко от центра, где за окном не шумели деревья, а горели огни паба. Город отверг Осборна, растоптал и запихнул в обыкновенность. В Лондоне не было бесконечных дорог и зеленых лугов, которые так пахли цветами и мокрой после ночи землей. В городе не видно звезд, не услышишь шелеста листьев. В городе, кажется, никто не живет вечно. Даже соседи с трудом запоминаются. Даже одноклассники, даже соседи по парте. Осборн никого не помнил.
Зато ночные переезды под черным небом, исчерченным звездной картой, перекусы в придорожных забегаловках, грязные штаны и постоянно обтесанные коленки он помнил. Каждый запах, каждое прикосновение к траве, притоптанной сотнями пар ног на фестивалях, каждый бит чужих гитар, от которых замирало сердце, каждый слэм 23 и вздымающиеся руки к небесам, каждую руку, гордо показывающую два пальца, помнил. Каждая песня детства стала гимном. Каждую мелодию он мог наиграть по памяти. Фотографии с тех лет хранил в тетрадке, которую держал в ящике тумбочки.
Но все это прошло. Там, казалось, маленький Осборн жил. В его волосах застревали семена цветов, переносимые ветром, от его футболок пахло раскуренной травой, его глаза запомнили взрывы фейерверков после концертов, с его губ срывались восторженные крики.
Большой же Осборн иссяк. В нем, казалось, нет никакого наполнения.
