Стало тихо, слишком тихо — все замерли, ожидая гнева министра. И когда он пришел в себя и действительно готов был закричать, заговорил один из представителей госбезопасности.
— Вы, по-видимому, оговорились, — вкрадчиво сказал он. — Ижевск переименован в Устинов, прошу это запомнить. А что касается агентов, то чем больше их будет на связи, тем лучше. И нацеливать их нужно на сбор любой информации.
— И как можно называть это — против народа? — ввернул все-таки министр.
— Не нужно открывать дискуссии по этому вопросу, — остановил его комитетчик. — А вот посмотреть за товарищем, если он не поймет, следует.
Их присмотр я чувствовал на себе долгие годы.
17 февраля 1985 года в десять часов утра на «Жигулях» начальника РОВД мы подъехали к кинотеатру «Колосс». В скверике возле бывшего собора никого не было, кроме сотрудников седьмого отдела, которые осуществляли наружное наблюдение. Напротив дворца культуры «Ижмаш» я увидел две машины «скорой помощи» — в них находились сотрудники госбезопасности. Там же стояла «Волга» председателя КГБ. У кинотеатра патрулировали постовые милиционеры. Не было только главного виновника торжества — народа. В райотделах милиции, ожидая сигнала, сидели вооруженные сотрудники, но народ безмолствовал. Митинг не состоялся.
21 февраля «Удмуртская правда» опубликовала статью «Курсом единства и сплоченности». Благоразумные ижевчане и жители автономной республики узнали из нее, что избирательная кампания в нашей стране проходит в обстановке высокой трудовой и политической активности трудящихся. Был приведен текст последнего выступления кандидата в депутаты Верховного Совета РСФСР, члена Политбюро ЦК КПСС, секретаря ЦК КПСС М. С. Горбачева. Будущий лидер страны говорил тогда, что служение народу составляет высший смысл деятельности КПСС, что в период между выборами национальный доход Российской Федерации увеличился на девятнадцать процентов. В 1990 году Горбачев скажет, что уже в 1983 — 1985 годах у него и у других коммунистов было полное понимание того, что национальный доход падает. Трудно определить, когда он говорил правду и говорил ли ее вообще когда-нибудь.
Московская верхушка партии всегда гордилась тем, что у членов ЦК корни в гуще народа. Может быть, они и «вышли все из народа», как пелось в известной революционной песне, но давным-давно потеряли с ним связь и с каждым годом все больше боялись его. Страх перед народным гневом толкал их на создание разветвленной сети слежки за умонастроениями людей, более того, они всегда были готовы к вооруженному подавлению возможных волнений. К этой мысли должны были привыкнуть все правоохранительные органы.
24 февраля, в день выборов, я вместе с двумя сотрудниками РОВД находился на избирательном участке. Перед заступлением на службу мы получили инструктаж о применении оружия в крайних случаях. Я спросил, какие «крайние случаи» имеются в виду.
— Могут быть разные провокации… Перехвачены телеграммы протеста в адрес ЦК. Есть сведения, что экстремисты хотят пикетировать участки… Словом, надо действовать по обстановке.
По дороге на избирательный участок я сказал своим коллегам, что никакая «обстановка», даже чрезвычайная ситуация, не заставит меня стрелять в безоружных людей. Коллеги ответили, что они коммунисты и для них приказ и устав партии превыше всего.
— Но ведь партия существует для народа и служит ему?
— Это все высокие слова, спустись на землю. Бандиты хотят сорвать выборы, понял?
— А кто определил, что они бандиты? Их что, уже судили?
— Засудят, не волнуйся.
— А если никто не придет голосовать — все будут бандитами?
— Да придут они, куда они денутся с подводной лодки!
И он самодовольно похлопал себя по кобуре.
К счастью, выборы прошли без эксцессов. Готовность номер один, объявленная МВД, оказалась ненужной перестраховкой.
«Когда насилие врывается в мирную жизнь — его лицо пылает от самоуверенности, оно так и на флаге несет, и кричит: „Я — Насилие! Разойдись, расступись — раздавлю!“ Но насилие быстро стареет, немного лет оно уже неуверено в себе, и чтобы держаться, чтобы выглядеть прилично, непременно вызывает в союзники Ложь. Ибо насилию нечем прикрыться, кроме лжи, а ложь может держаться только насилием. И не каждый день, не на каждое плечо кладет насилие свою тяжелую лапу: оно требует от нас только покорности лжи — и в этом вся верноподданность…»
Этот странный монолог с названием-заклинанием «Жить не по лжи», написанный Александром Солженицыным 12 февраля 1974 года, свыше десяти лет был, по существу, недоступен российскому читателю. И когда, наконец, его опубликовал один из перестроечных журналов, я узнал в мыслях писателя многое из того, над чем сам не раз задумывался. Отрывки из монолога Солженицына я выписал себе в блокнот. Вот и сегодня, наткнувшись на эту запись после врачебного обхода, я вспомнил несколько историй, которые тороплюсь изложить на бумаге: день в больнице проходит так быстро, иногда и десяток страниц черкнуть не успеешь, как уже отбой, и медсестра гасит свет. Но я все равно долго лежу в темноте и не сплю. Память не дает покоя.
До армии с милицией я был знаком только по книгам, не считая нескольких личных встреч с представителями правоохранительных органов, которые особых впечатлений не оставили. В общем, образ дяди Степы — доброго и справедливого — с детства прочно отпечатался в сознании. А призвали меня именно в милицейскую часть: мы патрулировали улицы г. Свердловска, охраняя общественный порядок.
В тот вечер мы несли службу в Центральном парке культуры и отдыха. Один из двух моих подчиненных (а я был старшим патруля) вдруг метнулся в сторону киоска и заорал:
— Перестань ссать, а то с яйцами оборву!
Когда мы с напарником подошли к месту происшествия, понять, что творится, сразу было невозможно. За киоском стоял, слегка покачиваясь, мужчина лет сорока. Вид у него был жалкий, по лицу стекали струйки мочи. Вытирая ее рукавом, он тихо бормотал:
— За что? За что, ребята?
— Давай трешку, и побыстрей!
— Ребята, простите, я же ничего не сделал…
— Ты еще базарить будешь? Гони деньги и уматывай!
— Что тут происходит? — попытался вмешаться я.
Патрульный, не отвечая, залез мужчине в карман, достал измятую трешку и пнул ему под зад. Чуть не упав, тот побежал и быстро скрылся из виду.
— Пойдем перекусим, деньги теперь есть, — сказал блюститель порядка.
Я молчал. Я настолько был потрясен увиденным, что оцепенел. Для меня было дико, не укладывалось в сознании, чтобы милиционер, а все мы носили милицейскую форму, унизил и ограбил гражданина, которого он призван защищать. Ведь патрульный снял с него фуражку и заставил его мочиться в нее, а потом надел ее ему на голову. Я почему-то ждал, что вмешаются силы небесные и немедленно восстановят справедливость. Но грома не раздалось, и молния не поразила обидчика.
— Ты чего такой квелый? Заболел, что ли? Учись, пока я жив, как надо работать.
Наглец явно ожидал, что я похвалю его за находчивость. А меня прорвало:
— И ты считаешь это работой? Или обирать пьяных входит в наши обязанности?
— Ну ты и фрукт… ты пойми, так все делают, все умные люди.
— А неумные?
— А неумные, вроде тебя, ходят голодными и уезжают домой в форме. А у меня денег на два костюма хватит, и еще на шляпу останется!
— Ну вот что, сволочь. Считай, что в одном патруле со мной ты больше не работаешь. Можешь хоть две шляпы натянуть на свою пустую голову, извилин в ней все равно не прибавится.
К тому времени я уже знал, что насилие в нашей среде не было чем-то исключительным. Пользуясь силой власти и вседозволенностью, патрульные нередко совершали ограбления граждан, насиловали беззащитных девушек, избивали пьяных. Об этих преступлениях знали офицеры и, как правило, прикрывали их. Они боялись огласки, потому что могли пострадать сами.
После службы мне долго еще снились кошмарные сны об армии. Во сне меня вновь и вновь призывали, и с мыслью, что мне опять придется столкнуться с адом лжи и тупости солдат и офицеров, я просыпался в холодном поту. Физически я был крепче многих своих сверстников, знал наизусть все существующие военные блоки, что в армии высоко ценилось, и если при этом ты добавишь, что империалисты только и ждут момента, чтобы напасть на Советский Союз, отличная оценка тебе обеспечена, но мне было тяжело служить из-за отсутствия в армейской среде элементарных норм морали. Здесь словно специально ставили задачу, как можно быстрее нивелировать личность, вытравить из человека все человеческое, превратить его в робота.
Однажды перед заступлением на службу у меня поднялась температура. В санчасть я, конечно, не пошел: по таким мелочам там вообще не принимают, обзовут симулянтом — и все лечение. Когда после патрулирования мы собрались в райотделе милиции, откуда нас обычно увозили в часть, я почувствовал себя совершенно разбитым. Меня бил озноб, голова раскалывалась. В ожидании, пока появятся остальные патрули, я поднялся на второй этаж, в тишине прилег на стулья и незаметно задремал. Проспал я минут пятнадцать, но когда спустился вниз, дежурный сказал, что рота уже уехала. Я побежал в часть, дорога была неблизкой, до отбоя в казарму прибыть не удалось. Меня вызвали к командиру роты, и тот наорал на меня, даже не выслушав объяснений.
