class="p1">Бледное лицо со впалыми щеками принадлежало человеку совершенно изнуренному, но взгляд выражал бесчувственность.
И оба мы – я и он – знали… Или же думали, будто что-то знаем…
Я вытащил правую ногу из сугроба, потом левую, снова правую… Тень опять начала удлиняться. Лежала, точно стрелка часов. Иди, пока не дойдешь. А потом – дальше, до самого конца.
Огромные старые ели раскачивались из стороны в сторону, как молодняк.
Стуча ботинками по ступеням, я поднялся на узкое крыльцо и толкнул дверь. Говард зажег газовую лампу. Пламя зашипело, выхватывая из темноты дровяную печь, грубо сколоченный стол и лавку под окном, на которую брошен синий спальный мешок. Две полки: посуда, аптечка, бутылка водки, закопченный котелок, запас резьбовых баллонов. Под нижней полкой – кладка дров. Топор. Я заметил большую красную банку «Old Judge Coffee» [14] с изображением совы; судя по этикетке и общему засаленному виду, банка была в ходу еще в начале прошлого века.
Я опустился на лавку, глядя на рукоять ножа, выглядывающую из-за банки. Нож волновал меня куда больше того факта, что я не чувствовал ног.
– Хижина была построена в 1929 году. С тех пор порядок в ней поддерживался небезразличными людьми, которые ценят наследие своей страны. Когда я впервые пришел сюда, в печи была сухая лучина, а под нижней полкой – дрова. Дэниел, я уважаю хижину и призываю тебя постараться ничего не сломать, пока ты здесь.
– Разве твои раны не болят?
– Боль адская, – признался Говард, убрав волосы за уши. Как и я, он был в одной рубашке. – Но мне случалось испытывать и похуже.
– Когда?
– Не заговаривай мне зубы. У нас полчаса.
Свет газовой лампы отразился от грани шестидюймового клинка охотничьего ножа в его руке, опущенной вдоль тела. Когда он успел достать его?
Холт медленно поднял нож и вытер клинок о левое плечо: сначала одну сторону, потом вторую. Затем кивнул на полку:
– Бери его. И начнем.
– Я думал, мы решим все на кулаках.
– Дэниел, – Говард усмехнулся, но лицо осталось пустым, – я действительно хочу как можно быстрее вернуться к твоей жене.
Я схватил нож с полки и обернулся, уверенный, что он уже стоит за моей спиной. Но Холт словно окаменел.
Я бросился на него, подумав очень спокойно и взвешенно: «Хорошо, а теперь отрежь ему голову, вырежи из нее язык и брось в ту красную банку».
Говард сменил хват с прямого на обратный.
– Отлично, – кивнул он. – Думаю, ты понял.
И отмахнул ножом.
Я отскочил к дровяной печи.
* * *
– Давай, Дэнни, достань его. Ничего с тобой не случится.
– Обещаешь?
– Ага.
– Крести сердце.
– Ну, ладно. Доволен?
Забор был выше шести футов, а сверху из него торчали штыри. Уж не знаю, кто поставил его, но он был здесь миллион лет, я помнил его, сколько помнил себя.
Мяч приземлился на пустыре аккурат за забором.
– А если не перелезу?
– Ну, тогда у тебя пипетка отвалится и ты станешь девчонкой. Мама будет одевать тебя в платьица и катать на пони. Крести причиндал, что перелезешь! – Тим, ухмыляясь, выставил мизинец. – Смотри, какой малюсенький!
Я разрывался между желанием дать ему в морду и побутсать мяч. Побутсать мяч хотелось сильнее. Домой еще рано идти, а без мяча делать нечего.
В общем, я полез. Перебрался я без проблем, подошел к мячу и запулил его через забор. Но когда перелазил обратно, подошва соскользнула. Штырь воткнулся мне в ногу. На долю секунды он нанизал меня на себя, как рыбу – на крючок. А потом я свалился на землю под тяжестью собственного веса.
Первые мгновения боли нет, все смывает адреналин. Пока ты не посмотришь – боли нет. Но как долго ты можешь не смотреть? Что-то горячее заливало ногу, будто я обмочился. Но я не обмочился (не мочился в постель с весны), даже не закричал.
Тим заорал за меня и убежал. Я с недоумением смотрел ему вслед, он бросил мяч, как какую-то рухлядь, будто не за ним я лез черт знает куда, и тот укатился на гнусную лужайку Дырявой Глотки.
Я перевел взгляд на дом Дырявой Глотки и увидел его самого в окне. Долгую минуту он пялился на меня, затем штора упала на место. Тогда я опустил взгляд на ногу, набрал полные легкие воздуха – и не закричал. Не закричал.
* * *
Сверлящий, зубодробительный запах холода. Мои инстинкты кричали: «Опасность!»
Я открыл глаза.
Два удара сердца я был уверен, что нахожусь в Розовой гостиной. Я лежал на спине, Говард склонялся надо мной. На его щеке был порез, кровь с раны на лбу заливала ему глаза; он не утруждался смаргивать ее, поэтому она капала на меня, заливала мои глаза.
– Дэнни, – сказал Говард, – потерпи еще немного.
* * *
– Никогда не стесняйся своих шрамов, Дэн. Они рассказывают другим людям о важных событиях, которые произошли в твоей жизни.
Отец повернул голову и посмотрел на меня. Его глаза были скрыты за черными линзами авиаторов, на губах играла слабая улыбка. Я смотрел на человека, чьи чувства были тщательно спрятаны под внешней грубостью. Человека, чьим продолжением был я.
– А что может быть важнее боли? – ровным голосом поинтересовался Джозеф Митчелл.
Когда меня выписали из больницы, выпал снег, а отец вместе с мистером Шейфером уже снесли тот забор.
– Ты отлично держишься, Даниил, – улыбаясь зверской улыбкой с доброго лица, мистер Шейфер взъерошил мне волосы.
Он был выше забора, выше моего отца – выше всего, что ходило на двух ногах. А еще он звал меня Даниил, как того библейского пророка, который сидел в яме со львами. Мне нравился мистер Шейфер, он всегда смешил нас с Тимом и позволял пить содовую столько, сколько влезет.
Когда забора не стало, на пустыре напротив дома Дырявой Глотки стало удобно играть в мяч. Кроме того, мяч никогда не перелетал за холм.
Почему мы прозвали старую калошу Дырявой Глоткой? Причин две. Первая: у мистера Шейфера была кассета с фильмом «Глубокая глотка», которую он прятал в гараже под ящиком с инструментами. Хотя, конечно, старик не имел ничего общего с Линдой Лавлейс в жемчужном ожерелье на конверте кассеты 79-го года.
Вторая: у Дырявой Глотки глотка была дырявой.
Мы шли и обсуждали фильм с Лавлейс, выдвигая предположения, о чем он. Тим перебрасывал из руки в руку снежок, периодически укрепляя его новой порцией снега.
– Смотри! – вдруг сказал он и запустил снежком в открытое окно Дырявой Глотки – то самое, в
