– Ну, с его стороны это очень благородно. Собственно-то, по мне, так он поднял из-за всего этого такой же переполох, как полиция, если бы я сказала ей правду – потому что следующие два дня при каждой встрече только и твердил, чтобы я придерживалась рассказанного, а не то у меня будут крупные неприятности.
– Ага, так мистер Пинкертон настаивал?
– Ну да. Конечно, сегодня утром, послушав, что тут происходит, и осознав, в каком он очутился положении, я поняла, что просто обязана сказать правду. Поняла, как глупо с моей стороны было с самого начала не рассказать все.
– А вы не догадываетесь, – очень мягко спросил коронер, – почему мистер Пинкертон так пылко советовал вам придерживаться первоначальной версии?
Арморель засмеялась:
– Ну как же. Причина только одна, не правда ли? Должно быть, считает, что это я застрелила Эрика. Как раз такие нелепые мысли очень даже в стиле Пинки… то есть мистера Пинкертона.
– Понятно. Благодарю вас, мисс Скотт-Дэвис. – Коронер с нерешительным видом покосился на мистера Гиффорда.
Тот поднялся на ноги.
– Позволите ли задать свидетельнице несколько вопросов?
– Безусловно, мистер Гиффорд. Безусловно.
Я тоже вскочил:
– Перед тем как мистер Гиффорд начнет задавать вопросы, убедительнейше прошу позволить мне тоже дать показания. Я тщательно удерживался и не прерывал мисс Скотт-Дэвис, несмотря на все провокации, но заявление, которое я хочу сделать, имеет огромную важность.
– В высшей степени необычная просьба, мистер Пинкертон, – уклончиво отозвался коронер.
– Ой, Пинки, да садитесь уже, – ясным голоском промолвила Арморель. – Я ведь предупредила, что собираюсь рассказать правду. Не запутывайте все заново.
Я пропустил мимо ушей и эту реплику, и последовавший за ней смех.
– Вы хотите сказать… – начал коронер.
– Я хочу сказать, – отозвался я хладнокровно, хотя в груди у меня бушевало смятение, – что показания мисс Скотт-Дэвис абсолютно не соответствуют истине. Я не видел ее при упомянутых ею обстоятельствах, мы не разговаривали, насколько мне известно, она все это время находилась наверху, и я настолько далек от подозрения, будто она застрелила своего кузена, что правда состоит ровно в обратном: она подозревает, что его застрелил я, и выдумала все это, чтобы меня оградить. Вот и все, что я хочу сказать, присовокупив к своим словам горячую просьбу не принимать ее показания во внимание.
– Понятно, – кивнул коронер, хотя не думаю, чтобы он хоть что-то понял.
– О боже, Пинки, – застонала Арморель. – Вот видите, – добавила она, обращаясь к коронеру, – он и в самом деле меня подозревает. Потому и пытается защитить. Неужели вы не в состоянии заставить его рассказать правду?
– Все это в высшей степени необычно, – вздохнул коронер. В иных обстоятельствах я бы ему посочувствовал.
Тут вдруг мистер Гиффорд вскочил с места:
– С вашего позволения, сэр… Мистер Пинкертон, последняя свидетельница описала, как вы сорвали цветок шиповника… Вы рвали шиповник в то время, о котором идет речь?
– Разумеется, нет!
– Клянетесь?
– Клянусь.
– Ох, Пинки! – укоризненно воскликнула Арморель sotto voce[8].
– А вы, мисс Скотт-Дэвис, клянетесь, что мистер Пинкертон это сделал – и потом выронил цветок при звуке второго выстрела?
– Да, как будто вдруг укололся.
– Можете показать нам на схеме, где именно мистер Пинкертон в это время стоял?
– Ну, не совсем точное место, но примерно.
Мистер Гиффорд обернулся к коронеру:
– Тогда я предлагаю вызвать суперинтенданта Хэнкока еще раз и спросить, находила ли полиция цветок шиповника в указанном мисс Скотт-Дэвис месте или поблизости от него.
Коронер просветлел:
– Превосходное предложение!.. Где схема?.. Итак, суперинтендант, что вы нам скажете?
– Скажу сразу, сэр, никакого цветка шиповника мы нигде не находили, но это еще не значит, что его там не было. Мы не искали цветы. Однако если он был, то, верно, лежит там и по сей час. С вашего позволения, я возьму с собой мисс Скотт-Дэвис и поищу в том месте, что она указывает.
– Именно! Великолепная мысль.
– Сэр, это напрасная трата времени, – предостерег я.
– Ничего, мистер Пинкертон, – парировал коронер. – Сядьте. Мы же тем временем заслушаем следующего свидетеля. Миссис… да… миссис Фитцуильям, прошу вас.
Я уселся на прежнее место между Этель и Джоном. О состоянии моих чувств умолчу.
Каким-то чудом я сумел сосредоточиться на показаниях миссис Фитцуильям. Она не поведала почти ничего важного, разве что подтвердила мое утверждение, что первый выстрел звучал ближе, а второй гораздо дальше и что она слышала, как я кричу внизу.
К тому времени, как вернулись Арморель с суперинтендантом, миссис Фитцуильям уже закончила давать показания.
Суперинтендант, вид у которого был еще мрачнее, чем обычно, без единого слова прошагал к коронеру и положил что-то на стол перед ним. Я в полном остолбенении воззрился на его находку: увядший, помятый и поблекший цветок шиповника.
Коронер велел передать цветок жюри и, покуда они его осматривали, о чем-то пошептался с суперинтендантом.
Я устремил вопросительный взгляд на Арморель, но она, улыбаясь, болтала с миссис Фитцуильям.
– Итак, – провозгласил коронер во всеуслышание, – я откладываю заседание на трое суток. В одиннадцать утра в четверг, господа присяжные. Свидетели, включая тех, кто уже дал показания, должны присутствовать.
– Вот досада! – вполне отчетливо произнес Мортон Хэррогейт Брэдли. – Опять нам сюда тащиться!
И мы все вышли из амбара на яркое солнце.
– Ну, как бы там ни было, похоже, я тебе больше не нужен, – заявил Шерингэм. – Ты оправдан.
– Говорю же, эта история – чистой воды выдумка, от первого до последнего слова! – возразил я, начиная горячиться. До чего тяжело с ним дело иметь!
– Не спорю, говоришь. И даже слишком пылко. Просто так я бы тебе поверил, Килька, но теперь начинаю разделять официальное мнение, что Арморель сказала правду.
Я пропустил мимо ушей вольное упоминание мисс Скотт-Дэвис по имени.
– Я под присягой отрицал ее рассказ, – холодно отозвался я.
– Знаю. Начальник полиции сказал мне, что, на его взгляд, это чертовски благородное лжесвидетельство. В высшей степени неофициальное заявление. Впрочем, я частенько замечал, что полицейские начальники не гонятся за официальностью. Суперинтенданты, те другое дело. Хэнкок теперь страшно зол на Арморель, ведь она испортила ему такое великолепное обвинение.
– Да ничего она ему не испортит, если я продолжу настаивать, что она говорит неправду.
Шерингэм состроил дурацкую гримасу.
– Право, Килька, я тебя не понимаю. Сперва телеграфируешь, чтобы я приехал и вытащил тебе из заварухи, а когда кто-то еще тебя любезно вытаскивает, причем куда эффективней, чем мог бы я, поднимаешь крик и начинаешь лягаться. Ты что, хочешь сам себе веревку на шею надеть?
– Чего я хочу, а чего нет – это мое дело.
– Что ж, я рад, что не мое, – сухо промолвил Шерингэм, – потому что ты явно не знаешь чего. По-хорошему, милый мой Килька, что тебе на самом деле требуется – это добрая взбучка, какие я, помнится, задавал тебе пару раз в дни нашего детства, чтобы вколотить в тебя немного ума. Изумительно, до чего благотворно они на тебя влияли. Помнишь?
Я не снизошел до ответа на этот оскорбительный выпад.
– Если дойдет до самого худшего, я вполне готов в открытом суде под присягой признать, что и вправду застрелил Эрика Скотта-Дэвиса, – ответил я, пожалуй, довольно сердито. – Будь так любезен, запомни.
– Отлично, – парировал Шерингэм с доводящей до исступления безмятежностью. – Идеальный маленький герой. Так мило. Тебе похлопают. Только вот беда – не поверят. Боже ты мой, ни на миг не поверят.
– Почему же?
– Потому что правда это или выдумка, но Арморель великолепно преподнесла свою историю. И в ней ты вышел персонажем вовсе не трагическим, а комическим. Она превратила тебя в общее посмешище – а большего шага, чем от трагедии к комедии, и представить нельзя. Если она и в самом деле все выдумала, это гениальный штрих. Все мгновенно поняли, что подозревать такого нелепого и забавного Кильку, возносящего молитвы диким розам и подпрыгивающего от звука выстрела, в хладнокровном убийстве – просто нелепо. Немыслимо, даже не считая того алиби, что она тебе предоставила.
– Не так-то, знаешь, это приятно: когда над тобой прилюдно потешаются.
– И все же это куда приятнее, чем когда тебя вешают в полном уединении, – сурово отрезал Шерингэм. – Силы небесные, старина, неужели ты и впрямь наделен таким мелочным умишком? Разве ты не благодарен этой девушке? Да если ты говоришь правду, а она нет, тебе впору ползти за ней на коленях и осыпать словами благодарности.
– Послушай, Шерингэм, – взорвался я, – если тебе по нраву меня оскорблять, нам нет смысла вести эту беседу. Я премного обязан, что ты так быстро примчался на выручку, и теперь, когда, как ты справедливо заметил, я оправдан, мне следует разобраться с этой историей самому, на свой лад. Вопрос, благодарен я мисс Скотт-Дэвис или нет, едва ли должен нас сейчас занимать.
